Звонок отвратителен — пронзительный резкий писк. Порядочные люди не давят кнопку со всей дури, порядочные люди нажмут и отпустят. Нет ума — считай, калека… Жаль, мамы нет дома — мама бы с ним поговорила!
Распахнула дверь, рывком. Так и есть: стоит на площадке, скорчившись от глупой застенчивости — одной рукой сгреб и тискает ворот рубахи, палец другой — во рту. И пялится.
— Что тебе, дебил? — бросила в сердцах.
Смутился, вынул палец изо рта, вытер о потрепанные джинсы. Взглянул побитым псом — один глаз скошен к носу, ошибка природы, слюнявая тварь.
— Лы-ль… — вдохнул, попытался еще раз. — Ль-лия, т-ты не выходишь…
— Я болею! — рявкнула Камелия и чуть не расплакалась от злости и тоски. — Болею я, ясно тебе! Я, может быть, больше вообще не выйду! Никуда! Никогда!
Шмыгнул носом.
— Ты пы-приехала из больн-ницы… Я ды-думал, ты поправилась.
Сидит целыми днями у окна. Глазеет на двор. Видел.
Просто — следит. Шла в школу — маячил сторожевой тенью, утром и вечером, у подъезда, в сторонке — пожирал своими косыми гляделками. Потом Мид ему слегка наподдал, чтоб не таскался хвостом — и теперь он высиживает у окна. Повезло с соседом.
Мама когда-то говорила госпоже Хельде: «Отчего вы его в интернат не сдадите?», — а госпожа Хельда говорила: «Жалко. Пропадет. Умным они его не сделают, а душу убьют», — будто у этого убогого есть душа.
Камелия окинула его длинным взглядом. Он ухмыльнулся, заискивающе.
— Я ды-ддумал, тебе лучше…
— Мне не лучше, — резанула Камелия наотмашь. — Тебе не понять. Мне не будет лучше. Эту болезнь нельзя вылечить. Мама забрала меня домой, чтобы я в больнице не сдохла. Ясно?!
Замотал лохматой башкой.
— Нь-нн…
Камелия всхлипнула.
— Гуга, иди домой, — буркнула, снизив тон. — Убирайся, всё.
Дернул плечами, весь перекосился, боком убрался в свою квартиру. Камелия с размаху захлопнула дверь. Убежала в комнату, бросилась на кровать.
В комнате разит аптекой. На столике у зеркала — пузырьки, коробочки, ампулы… ни косметики, ни дезодоранта, никаких милых побрякушек. Шкатулку с украшениями Камелия швырнула в окно, когда вернулась из больницы, за ней полетели диски с танцевальной музыкой, флакон любимой туалетной воды — пропади все пропадом, ничего больше не нужно! — но теперь… не жалко, нет. Тоскливо.
Тоскливо умирать, еще не закончив школу. Тошно. И вся эта химическая дрянь — она не лечит, нет. Она оттягивает конец и делает так, чтобы не было больно и судороги не сводили. Но все равно больно, а внутри то и дело что-то соскакивает — завязывает в тугой узел внутренности, дергает… Гадина, гадина!
Камелия подняла лицо от мокрой подушки. В зеркале — худая девчонка, синяки под глазами, белокурая грива выглядит как-то сально и жалко, прядки, модно выкрашенные в синий и красный цвет — как издевательство. Ничего не осталось. И никого не хочется видеть. Даже маму с папой — они как посмотрят, так сразу в слезы. Будто без них не понятно…
И еще мама никак не сменит этот идиотский звонок! Опять он приволокся, скотина! Что ему надо? Задрал!
Камелия подлетела к двери, игнорируя острый гвоздь, вбитый под ребра и царапающий изнутри при быстрых движениях. Распахнула так, что чуть не прибила соседа.
— Что надо, чучело?!
— Ль-лия… Сы-слушай, есть ты-такие яблоки… Зы-знаешь, зь-зимние яблочки… — и улыбается. Зубы как у суслика.
— Ты дурак, — сказала Камелия устало. — Никаких зимних яблок не бывает. Это сказки. Если бы были зимние яблоки, неизлечимых болезней вообще бы не было. Ты еще про живую воду расскажи. Все это глупости для деток. Вали отсюда.
— Нь-ннет, Ль-лия. Они есть. Бы-бабушка говорила. В Сы-старом Городе.
— Госпожа Хельда тебе сказки рассказывала, а ты и поверил. Как трехлетний. В Старом Городе ни беса нет. Там живут только чумные, бомжи и всякие подонки. Скоро его снесут — и все.
Гуга отчаянно замотал головой, даже набрался наглости придержать дверь, чтобы Камелия ее не захлопнула.
— Ль-лия, это пы-правда. Ты-ттолько они растут ночью. Кы-ккогда идет дождик, зь-зимой. Ты-ттолько надо туда вв-вместе идти. Пы-ппойдем, а?
— Ты совсем одурел или нет? — хмыкнула Камелия, врезала ему кулаком по пальцам, чтобы отпустил дверную ручку, и дернула дверь на себя.
Гуга поставил ногу на порог, и Камелия оттолкнула его изо всех сил. Гуга впечатался спиной в стену около лифта, но тут же кинулся вперед:
— Ль-лия, пы-ппожалуйста! Пп-п…
— Пошел ты!
Камелия заперла квартиру. Знала, что Гуга торчит на площадке, секунду боролась с порывом набрать на кухне воды в кастрюлю и выплеснуть на него — но решила, что это будет уж совсем ребячество. Ушла в комнату, села в кресло перед зеркалом. Ржавый гвоздь давил грудь изнутри и мешал дышать. Камелия перебрала коробочки на столике — те самые мама унесла, а синенькие почти и не помогают. Зараза.
Зимние яблочки.
Дурацкая, дурацкая сказочка. Сопливая. Для таких, как Гуга. Кулаком по подлокотнику, до красного рубца на ребре ладони. Ненавижу.
Зимние яблочки поспевают среди зимы, за одну дождливую оттепельную ночь на засохшем дереве у брошенного жилья. Если съесть зимнее яблоко — можно выздороветь от чего угодно, вплоть до старости. У слепых раскрываются глаза, у безногих вырастают ноги… Там, вроде бы, было еще много всего: как найти этот брошенный дом и это сухое дерево, как рвать это яблоко — но какое весь этот бред может иметь значение?