Яон

Он вошел в Город на четвереньках. К коленкам и локтям были привязаны мягкие подушечки, шел Он быстро.

Одет Он был в зеленую вельветовую куртку, красные вельветовые штаны и белые вельветовые туфли. Одежда была пыльная, но новая.

Он шел себе на четвереньках и уткнулся и уткнулся носом в блестящий грубый сапог с тупым носком.

— Ну, ты, — сказал страж грубым голосом, — вставай.

Он встал, снял подушечки, бросил их в пыль и пошел.

— Стой, дубина! — заорал Страж, — Документы давай.

— Чаво?

— Документы есть?

— Не знаю.

Лицо у Него было тупое–тупое. Тупей, чем у Стража. А глаза — маленькие щелочки без ресниц.

— Как зовут? — смягчился Страж.

— Чаво?

— Кто ты?

— Я?

— Нет, он!

— Чаво?

— Как зовут, скотина?

— Я? Он?

— Яон, что ли?

— Ага.

— Что ага?

— Ага, Я — Он

— Яон… Ну и имечко. Впрочем, что с тебя, дурака, взять. Сам дурак и имя дурацкое. Шлепай отседова.

Я пошел.

— Эй, дурачок, — закричал кто–то, любопытные уже собрались, — пойдем, я тебя накормлю.

— Спасибо, — четко сказал Яон, и пошел.

Добрый любопытный привел его к себе домой и налил миску борща.

— Лопай.

— Не.

— Чо, не?

— Не, мясо.

— Мясо не ешь, что ли?

— Ага.

— Вегетанец?

— Не.

— Чо, не?

— Не ем.

— Ну и дурашлёп. Вегетанец, гляди–ка.

Добрый мужик наложил Яону картошки, принес с огорода огурцов, лук. Себе в водки налил, полстакана. Яону предложил, тот отказался.

— Не пьешь? — не сердито сказал мужик. — И опять ты дурак.

И сам выпил. И закусил смачно.

Яон немного, совсем немного поел, сказал отчетливо:

— Спасибо.

— Ты чо? — удивился мужик. — Сыт, что ли? Ты, может, и не хотел есть?

— Нажрался где–то! — неожиданно заорал он. — Гад, побирушка. Ему, как человеку, а он сытый оказывается. Обормот!

Налил себе еще водки, выпил, не закусил. Совсем злым стал.

— Подлюга, — кричал, — живоглот, бич! Пошел вон, падла!

Руку протянул, схватить хотел за грудки. Яон отступил на шаг. Тогда добрый мужик размахнулся, стакан бросил в Яона. Яон увернулся. Глаза его, маленькие щелочки, открылись на миг, большие стали, странные. Темный огонь был на дне их. А лицо такое же неподвижное, тупое лицо, вялое.

Открылись глаза, распахнулись, и сразу же вновь обратились в щелочки. Тихо выскользнул Яон за дверь. А мужик орал багрово что–то в избе, ничего не заметил он, кровно обиженным себя считал.

Яон ходил по городу, заходил кой–куда.

Зашел в одно учреждение в отдел кадров к начальнику.

— Скажите, — спросил вежливо, — вам начальник отдела кадров не нужен?

Начальник смотрел на него долго. Внимательно смотрел. Потом сказал тихо:

— Извольте выйти вон.

А сам чернильницу мраморную по столешнице шарить стал.

Яон ушел.

В Стражницу заходил.

— Вам не нужны Стражники?

Хохотали над ним грубыми голосами, по заду шлепали вельветовому. Хлеба дали и мелкую монету.

Вечером Яон ушел за Город в тощий лесок. Нашел маленький ручей, разжег костер и долго сидел около, по–турецки скрестив ноги. Огонь костра не отражался в его распахнутых огромных глазах, а будто таял в них, исчезал. В зрачках же тлел свой, темный и страшный огонь.

Заснул Яон на спине и всю ночь лежал без движения. Потух костер и холодно было, но он не чувствовал холода — лежат себе неподвижно на спине, а с первым лучом солнца вскочил, будто и не спал, разделся догола и залез в ручей, лег в его ледяное русло. Он лежал, будто в теплой ванне, кожа его даже не порозовела, но и не посинела тоже.

Он был смуглый, тоненький и легкий какой–то. Подростка напоминал он телом, не сформировавшегося юношу.

Прошло мимо стадо коров. За ними ехал пастух на чахлой лошади. Пастух был в грязной телогрейке и в шапке. Яон внимательно посмотрел на стадо и глаза его на миг распахнулись. Потом он пошел в Город. Шел быстро и глаза его на миг распахнулись. Потом он пошел в Город. Шел быстро, резко отмеряя шаг. В Городе пошел на прямых ногах.

И смотрели на него люди. Без зла шутили. Кто–то камешек в него кинул, маленький, шутки ради.

Потом он долго стоял, смотрел на афишу. Там были нарисованы похожие на лягушек коровы, некое бородатое чудище с бутылкой в руках и стихи:

«Пастух наш водку лихо пьет,

А скот в посевах мирно бродит.

Когда же пьяница поймет,

Что он народное добро губит?»

Приближалась зима. Город существовал своей неторопкой суетой. В седьмом доме Галя родила ребенка, а отца никто не знает. В 12‑м доме умерла бабка Арина. Пошла на колонку за водой и не дошла. Упала на бок, ногами засучила: юбки задрались и стали видны толстые ноги в узлах вен. Потом затихла. Когда подняли ее соседки, только хрипела чуть, да слюну пускала. А к ночи отошла.

Поминки были плохие. Сын приезжал, но спешил очень, ссылался на служебную занятость. Плохие были поминки.

И еще человека зарезали. Ну, не то, чтоб человека — девку гулящую, Люду.

Пьяная она дурная — выступает, вот и ткнул ее кавалер ножом столовым. Попал в живот, испугался и убежал. А Людка сама до больницы дошла и здорово ругалась там еще. Лекари по ее виду ничего серьезного не предполагали, переругивались с ней добродушно, не поспешали. А когда Людка, вдруг, омертвела, на пол сползла, стали готовить к операции, но не успели. Отошла девка.

К дурачку Яону в Городе привыкли, даже гордились немного, что есть свой юродивый. Старики говорили, будто дурачок к счастью. Его, мол, устами Бог вещает, а ангелы ему покровительствуют.