Я умираю за Родину, за тов. Сталина, за тов. Блэкмора, за... маму

Скажу сразу: друзей у меня нет, никогда не было и не будет. Хотя, по–моему, был у меня один друг Сергей, но он меня предал или я его предал, в общем, насчёт дружбы мы оказались кристально чистые, честные люди, прозрачные как водка и т. д. и т. п.

Не знаю, как начать, или начать, а случилось это первого апреля, год не важен. Месяц весна. Да — была весна — шёл снег. Было холодно и склизко. Я, помнится, шёл и, поскользнувшись, потерял голову. Скорее нет, это был кочан капусты, который, выскользнув из рук, шлёпнулся на мостовую. При этом этот удар перепутал в голове все оставшиеся мысли…

Мысли, естественно, о хорошем.

И так. В этот морозный, апрельский день, Сергей и я, — мы, болтались как два куска дерьма в прорубе. Прибиваясь то к одному, то к другому берегу.

Вначале прибились к какому–то ресторану, потом сидели в пельменной, согреваясь водкой. Потом на электричке поехали. Куда? Зачем? Да, вспомнил, чтобы отпраздновать мой день рождения.

— Юр вставай, приехали, — сказал Сергей, теребя меня за плечо.

Я бодро встал и пошёл за Сергеем. На пироне к нам подошли две девушки с цветами.

— Познакомься, — сказал Сергей. — Это Катя. И это Катя. Две Кати.

— Хепи бёздэй ту ююю, хепи бёздэй ту ююю, — запели они.

— Юра, — ответил я, улыбаясь.

— Юр, — сказал Сергей. — Я тебе приготовил подарок. Вот, держи.

Он протянул мне бумажку, билет или…

— Что это?

— Это билет. Туда…

Я посмотрел в сторону его руки и увидел мрачное, серое, пятиэтажное здание, огороженное бетонным забором.

— Там раньше была тюрьма. Пленные немцы сидели, наши. Теперь здесь музей. Посидишь в камере, получишь удовлетворение. Кстати, два года тому назад я тоже там был.

Когда я услышал слово «удовлетворение», то сразу успокоился, даже слюни появились на губах от предвкушения.

— Пока ты будешь развлекаться, — сказал Сергей. — Мы все приготовим к «лыжным гонкам».

— Водки побольше возьмите, — попросил я.

— Хорошо, хорошо, — бодро сказал Сергей.

— Я буду тебя ждать, — сказала Катя «1».

— Я буду тебя ждать, — поддакнула Катя «2».

В музее было грустно. Худая женщина–экскурсовод талдычила про каких–то немцев, про наших героев, про Сталинград.

«Козёл ты, Серый, — думал я. — За такое «удовлетворение» морду надо бить. Ладно, еще не вечер».

Я повернулся на 180 градусов и пошёл прочь.

— Молодой человек, подождите! — крикнула мне в спину экскурсовод.

— Чего?

Экскурсия ещё не окончена, теперь вам нужно пройти в камеру.

— В какую?

— Посмотрите в билете.

Я посмотрел в билет и увидел цифру, — нет, не «13», там было написано «1» и «3». Расталкивая и обгоняя толпу, которая расходилась по своим камерам, я влетел в камеру «1» и «3» и сел на что–то твёрдое. За мной аккуратно прикрыли железную дверь и два раза повернули ключ в замке.

Пока глаза привыкали к темноте, я сидел, когда привыкли, встал и стал ходить. Камера была маленькой, тёмной, к стенам были прикручены два деревянных топчана, крошечное окно закрывала решётка из металлических прутьев. Все стены сверху донизу были исписаны. В углу была нарисована голова лысого старика с бородкой.

«Да здравствует тов. Ленин!», было написано под рисунком.

«Блэкмор — лучший в мире гитарист», написали губной помадой.

«За Родину! За Сталина!»

«Смерть фашистским оккупантам!»

«Здесь был Вася», «Марина, я тебя хочу» и т. д. и т. п.

Я взял мел и написал: «Здесь был Юра». Ещё хотел написать: «Катя, я тебя хочу», но не решился.

Ещё в камере стоял отвратительный запах: пахло, нет, не мочой, и даже не гнилью, наверно не кровью, пахло… будущей… смертью. Точно. Я навсегда запомнил этот странный запах.

Я ходил, сидел. Потом сидел, ходил. Всё, надоело.

— Эй, откройте! — крикнул я, подходя к двери. — Эй, хорош, хватит, открывайте!

По коридору послышались шаги. Я подтянул брюки, поправил ремень, отряхнул куртку, готов был выскочить наружу.

— Ты чего орёшь?! — услышал я голос за дверью. — Сиди молча!

— Чего? — не понял я, поддерживая рукой отвисающую челюсть.

— Я тебе сейчас ебало наизнанку выверну, говно, вот чего!

Я отбежал от двери и сел на топчан. Эти слова проникли внутрь, дошли до мозгов, стали иголкой колоть сердце. Подойти к двери я больше не решался. Когда шаги послышались снова, я забился в угол. Щёлкнул замок, дверь в камеру открылась и двое солдат в чёрных мундирах с красными повязками на рукавах, в центре белого круга которых красовались четыре букв «Г», с автоматами на плечах, волоком втащили здорового мужика и бросили его на пол. Когда они ушли, я подошёл к мужику.

«Ну, ты и «удовлетворяешься»» — подумал я, глядя на мужика. — Это сколько нужно заплатить, чтобы так изуродовали морду?»

Он лежал на полу без движения. Избитое лицо в ссадинах и синяках; разорванная гимнастерка, политая чем–то красным.

«Томатная сок, — подумал я. — Камуфляж. Театр. Эх, дурят нашего брата».

— А–а–а, — застонал он. — Пить…

— Мужик, хорош, валяться, — с усмешкой сказал я. — Вставай.

Я подошёл к нему и присел на корточки, взяв за плечи, потянул вверх.

— М–м–м, — застонал он.

Я отдёрнул ладонь, которая была вся испачкана, в красном… Я поднёс ладонь к губам, понюхал и лизнул. Это была кровь. Его солёная, немного сладковатая на вкус кровь как вирус заползла в мой мозг, и начала крушить последние файлы–извилины, делая вялое тело совсем неуправляемым.