С восьми утра до восьми вечера все порядочные люди осуществляют в этот день свое волеизъявление. Я зарабатываю деньги на карманные расходы – работаю наблюдателем от одной крупной партии на избирательном участке № 4.
Делать мне особенно нечего. Иногда звоню в штаб партии и сообщаю процент проголосовавших. В остальное время сижу и читаю роман Фриша «Назову себя Гантенбайн». Больше всего мне нравится сцена, где герой ездит на «Порше» по швейцарским горным дорогам. Я бы и сам не прочь прокатиться на таком автомобиле по захватывающему серпантину.
Рядом маются другие наблюдатели: бабуси от коммунистов и дяденька неизвестно от кого. Дяденька беспрерывно жует, а рот у него как у американского актера Тома Беренджера, четко очерченный и порочный. На этом сходство с Беренджером заканчивается. Он то и дело вскакивает и помогает избирателям запихивать бюллетени в щели. Будто они сами не справятся. Когда дяденька вскакивает, то желтый пакетик с провизией зажимает между коленками. То жует, то пакетик зажимает. Одна из бабусь ковыряет ногти, другая, в пуховой накидке, читает газету с полуголой бабой на обложке. Выборы проходят спо– койно.
В четыре часа пополудни происходит инцидент. В помещение врывается разгоряченная блондинка и требует разрешения проголосовать за свою бабушку. Бабуля, мол, приболела, находится в больнице и сама явиться не может. Блондинке, понятное дело, не разрешают. Она настаивает. Ей все равно не разрешают. Тут она краснеет вся, надувается, будто тотчас лопнет, и начинает реветь. Эта блондинка училась в моей школе несколькими годами старше меня. Я ее помню. У нее всегда пуговки на блузке почти отскакивали, такая грудь здоровая.
После того как блондинка уходит, оглашая рыданьями округу, и страсти успокаиваются, меня вызывают контролировать голосование на дому. Парень из комиссии берет маленькую урну, и мы отправляемся по адресам больных и немощных в ближайшие дома. В первой квартире нас встречает явная симулянтка. Сидит эдакая толстуха и смотрит телек на кухне. Типа сама прийти не могла. Затем следует пахнущая лекарствами, недавно прооперированная старушка. Ее сменяет бородатый дядька с тощей женой. Вся его квартира до потолка завалена геологической литературой. Наверное, он геолог. Представляю, как после его кончины наследники забьют мусорные баки доверху всей этой геологией. А пока он весьма бодренький и, почувствовав наше недоверие, принялся втирать про какие-то уколы. Одно расстройство с этим геологом. Мало того что он нас задерживает, так еще в подъезде на нас орет консьержка с высокой прической а-ля Екатерина Великая.
В завершение похода нам открываются две живописные квартирки. Первая – жутко вонючая, со слепой пенсионеркой. Кроме нее в помещении находятся ее бородатый сын и внук. Ну и воняет же у них. Мало того что пенсионерка лежачая, так они еще кошек вздумали разводить. Пока я сижу в инвалидном кресле с дыркой для горшка и терпеливо даю пояснения, бородатый успевает обозвать одну из кандидаток проституткой, а уважаемого политика – старым пердуном. Минут через двадцать заботливые дети и внуки наконец втолковывают слепой старухе, кто есть кто, и ставят галочку (там ли, где сказала бабуся, или нет, я не вижу), и мы отправляемся дальше.
На десерт достается усталая мамаша, которая сразу же исчезает за поворотом коридора, бросая на ходу «сейчас разбужу». Будит она, как выясняется, сына. Сын по паспорту осетин, а по виду наркоман. Худющий – ужас. Не пойму, чего он сам не пришел? Наверное, мама из дому не выпускает.
Вернувшись на участок, мы передаем урну председательше счетной комиссии, и я жду конца голосования. Бьет восемь, двери закрываются, и я сломя голову несусь в буфет, где минут за пять съедаю тысячу бутербродов с сыром и с чем-то коричневым. Пока у меня набит рот, сухая грымза из комиссии объясняет мне про пользу черного чая и про то, как она его фигачит целыми литрами по утрам натощак из пиалы. В слове «пиала» грымза упорно ставит ударение на последнюю гласную. Получается «пиалА». Короче, через пять минут я бегу прочь из буфета подальше от этой чайной фанатки с ее «пиалОй».
Дяденька с губами Тома Беренджера перестает зажимать ногами пакетик и оказывается весьма милым. Мы с ним болтаем даже о чем-то. Положительный чувак, только пахнет от него странно, возрастом, что ли. Бывает, от пожилых мужиков с пакетиками пахнет чем-то особенным. Не то чтобы неприятно, но вдыхать не хочется.
Пока идет подсчет голосов, я таращу глаза. Мне хочется спать. Мой взгляд постоянно натыкается на огромные глаза дамочки с пиало2й. Глаза у нее величиной с очки, а очки приобретены, видимо, еще во времена диско. Тогда было модно носить громадные. Она наверняка одинока. Не нашелся еще герой, готовый заглянуть в эти глаза.
Тем временем один мужчина из комиссии, сжимая кулачки, шипящим шепотом доказывает бледно-зеленой даме правоту своего варианта подсчета голосов. Мужчина походит на паука: уши без мочек, зубы меленькие, а волосы мышиные и скорее даже пух, а не волосы. Еще у него виднеются трусы. То есть не сами трусы, а их, трусов, очертания, проглядывающие сквозь брюки, обтягивающие зад. Трусы как у женщин. Врезаются в попу и подбирают яйца. Свободы никакой, одна скованность. Не доверяю я людям в таких трусах.
