Владимир Крупин
Вынужденные воспоминания
Селезнев не видел во мне писателя. Он ничего у меня не читал. Его же авторитет для меня был очень высок, и я просил своего редактора Ларису Алексееву отдать мою рукопись на рецензию именно Юрию Селезневу. Крайне занятый, он держал ее у себя больше года. В издательстве это было истолковано как отрицательный отзыв, и книгу мою выкинули из планов. Никакой обиды у меня не было. Я же не смел его спросить, понравилось или нет, прочел или нет. Значит, не понравилось. Правильно, надо писать лучше.
К тому времени в "Новом мире" вышла повесть "Живая вода". Она не выходила со времени написания семь лет, да и вышла в совершенно кастрированном виде. Никакой радости от публикации у меня не было, но о повести говорили, как-то резко стали переводить на языки, и учитель мой тогдашний Владимир Тендряков сказал: "Ты о себе заявил. Теперь тебе надо писать что-то серьезное". А у меня давно был замысел и наброски романа "Спасение погибших", и вот я решил за него сесть. Но меня очень тормозила груда дневников, записей, всяких отрывков из обрывков, жизненные наблюдения, встречи -- словом, порода. Это у меня было с детства -- все записывать. Это теперь я выкидываю ручку, если обнаруживаю ее в кармане, а тогда все казалось важным.
Я собирался поехать в Вятку и решил: а возьму-ка я всю эту макулатуру с собой и ее рассортирую. Все, что подойдет к роману, -- в одну сторону, все, что попроще, -- свалю в какие-нибудь сельские зарисовки, остальное -- в печку. Я приехал к родителям, мама в больнице, осень, дожди. Сижу фильтрую. Пошел звонить жене. "Ты раньше не звонил, -- сказала она, -- а писал каждый день". -- "Что же я напишу? осень, грязь, трактора тонут, школьников с третьего класса гонят на уборку, машины с гнилой картошкой гонят на спиртзавод... Об этом писать?" -- "Да-да, напиши".
Я сел и написал. Почта работала хорошо, через три дня позвонил, ей понравилось. Тогда я перестал писать письма, а использовал форму эпистолярного жанра как раз для того, во что можно было сливать то, что жалко было выбросить из привезенных заготовок.
Так длинно объясняю, чтоб стало понятно, что я совершенно наплевательски относился к "Сороковому дню". Хотя, конечно, к форме писем еще придумал такую окольцовку, что это не сам я пишу, а писал мой умерший друг и вот его письма отдала мне его жена. Я даже не от руки писал, а прямо шпарил на машинке. Я же разгребал дорогу к роману.
Теперь вижу, что "Сороковой день" меня сильно затормозил. Когда я после все же домучил свой роман и он вышел, его, по-моему, никто не прочел, только "Литературка" дала, по своему обыкновению, два мнения да в тогдашнем "Континенте" заметили, назвав меня самым смелым писателем из трусливого поколения сорокалетних. И вот это горькое осознание, что и читателям, и критикам, и западным радиоголосам хватило этих усеченных, урезанных текстов, было не из легких. Если бы даже рукописи "Сорокового дня" и "Живой воды" не сгорели у меня вместе с квартирой (у меня рукописи горят), я все равно бы к ним не вернулся. Получилось бы наивное доказательство: вы меня хорошим считаете, а ведь я еще лучше.
Так вот, я показал повесть в письмах Валентину Распутину. Он отдал ее в "Наш современник". Селезнев, веривший рекомендациям Распутина, вначале хотел запустить ее по отделу очерка. Было даже название: "Письма из глубинки". Но он все же решил подкрепиться письменным отзывом члена редколлегии. Распутин такой отзыв написал (должен же он где-то быть в архиве журнала). Отзыв был очень хороший, но я отнес это на хорошее ко мне отношение и даже не очень радовался, что "Сороковой день" решили дать по отделу прозы. Началась правка. Прием, что это письма не мои, выкинули. Резали много и по живому. Потом, на обсуждении, возмущались фразой о том, что Останкинская телебашня похожа на шприц, который вливает в эфир пошлость, разврат и насилие. Таких фраз было очень побольше.
Здесь кстати сказать о соблазне, который я прошел, когда мне предлагали издать повесть целиком на Западе. Но до меня уже (опыт "Живой воды") дошло, что издают нас не как писателей, а как обличителей соцсистемы. Разве не верно? Вот демократы захватили власть в России (слава Богу, не Россию), и кому стали нужны Белов и Распутин, Шукшин и Абрамов? тут же перестали переводить. По-моему, даже и Астафьев никому не нужен, ну, может быть, там, где пишет матом да кроет коммуняк.
Вообще, я был для Запада нужной тогда фигурой: член партии, пишет правду о России, а его книги рассыпают, его запрещают. Но диссидентство для меня всегда было неприемлемо. Зная многих из них (Бог им судья), я видел, что за "страдания" в России они принимают проживание в хрущевской пятиэтажке, что у них нет машины, дачи и т. д. Писали они под Запад... но что мы о них. Сейчас им еще хуже, чем нам. У нас осталась родина, у них ничего. Хотя и жилищные условия сменили. И какое может быть инакомыслие в нормальном человеке, должно быть одинакомыслие. И говорить надо -- что на кухне, что с трибуны -- то, что думаешь. Иначе фальшь и раздвоение, которое непременно скажется на письме.
