Эди протянула руку, затаила дыхание и медленно-медленно открыла дверь его спальни. Комната выглядела так, словно он и не покидал ее: незаправленная постель, наполовину задернутые шторы, чуть ли не сплошь усеянный мятой одеждой ковер. Разлученные кроссовки на разных полках, кружки и миски из-под сухих завтраков на полу, книжки и бумажки повсюду. Все те же плакаты еле держатся, прилепленные к стенам комочками голубой жвачки: афиша давней школьной постановки какой-то шекспировской пьесы, Кейт Мосс в макинтоше, концерт рок-группы «Стерео-фоникс» в Эрлз-Корте. На первый взгляд комната казалась такой же, как большую часть двадцати двух лет его жизни. Словно он вернется в любую минуту.
Осторожно переступая через хлам, валяющийся на полу — а, так вот куда запропастилась ее единственная чашечка китайского костяного фарфора! — Эди подошла к окну и раздвинула шторы. Одно полотнище явно не в первый раз проскользило по карнизу до левого края и с торжествующим шорохом съехало на пол. Эди подняла голову. Флерон на левом конце карниза отсутствовал. Вероятно, он затерялся много месяцев или даже лет назад, и Бен принял простое и практичное решение не трогать штору. Скорее всего однажды ему все-таки пришлось нанизывать штору обратно на карниз, когда она соскользнул в первый раз после пропажи флерона, и при мысли об этом маленьком проявлении сообразительности и ловкости с его стороны Эди едва не расплакалась. Она подняла упавшую штору и прижала ее к груди, сглатывая подступающие слезы.
— Он не в Монголии! — едва не кричал на нее Рассел тем утром. — Он не умер. Он уехал всего-навсего в Уолтемстоу.
Эди молчала. Безуспешно пыталась вспороть вакуумную упаковку с кофе тупой стороной ножа и молчала.
— Это противоположный конец ветки метро, — неизвестно зачем добавил Рассел. — Только и всего. Пригород Уолтемстоу.
Эди швырнула кофе и нож в раковину. Ей не хотелось видеть Рассела, не хотелось говорить с ним. Она терпеть не могла, когда он вел себя вот так, прекрасно понимая, в чем дело, но отказываясь признать это. Ненависть вызывала вовсе не его позиция — Эди твердила себе: я ненавижу его.
— Извини, — сказал Рассел.
Подняв штору над полом, Эди уткнулась в нее лицом. Ткань пропахла пылью, накапливавшейся годами черной лондонской пылью, которая просачивалась сквозь щели в оконных рамах, как мелкая взвесь — сквозь стенки чайного пакетика. Извинение Рассела она не приняла. Даже не взглянула на него. Молча и отчужденно она ждала, пока не услышала, как он покинул комнату, прошелся по коридору, пошуршал у вешалки и вышел через парадную дверь, хлопнув ею так, как все они, двое родителей и трое детей, хлопали двадцать лет. Двадцать лет. Почти всю жизнь Бена и почти треть ее жизни. «Вот так вселяешься в дом, — думала Эди, прижимая к глазам пропыленную штору, — несешь на горбу больше забот и близких, чем можешь выдержать. Но проходит время, и все, что так долго тащила, начинает неудержимо утекать сквозь пальцы, и однажды в десять часов прекрасным субботним утром ты уже сидишь, вцепившись в упавшую штору, и не знаешь, куда себя девать, вместо того чтобы направить все резервы никому больше не нужной материнской энергии на качественный отдых.»
Она уронила штору на пол. Если обернуться медленно и едва приподняв веки, можно убедить себя: кавардак в комнате Бена — это поданный ей знак, что на самом деле он никуда не уезжал. Что его внезапная идея побросать в рюкзак самое необходимое и переселиться к Наоми, в принадлежащую ее матери квартиру в Уолтемстоу, где нашлась свободная комната, так и осталась только идеей. Что скоро он заскучает по привычным вещам, по дому своего детства, по своему коту, подушке, маме и поймет: нигде ему не будет так же хорошо, как дома. Но если открыть глаза пошире и присмотреться к брошенным вещам одежде, из которой Бен вырос, стоптанной обуви, неинтересным или уже наскучившим книгам, дискам и бумагам, становилось ясно: Бен оставил здесь то, что больше ему никогда не понадобится. Символы настоящего и будущего он забрал с собой, а с приметами прошлого обошелся подчеркнуто небрежно, словно показывая, как мало они значат для него. Эди наклонилась и принялась вяло, кое-как собирать миски с приставшими остатками сухих завтраков.
Бену и прежде случалось покидать дом. Его школьные дни плавно сменились днями учебы в колледже, а затем — суматошной работой ассистентом у фотографа-фрилансера, преимущественно портретиста. Все эти годы большую часть ночей Бен проводил дома, ночевал напротив родительской спальни в комнате, которую получил в полную собственность в двухлетнем возрасте. Его комната поочередно становилась бледно-желтой, лиловой, оклеенной обоями с самолетами и почти черной. Обломки его былых увлечений — от Паровозика Томаса до скрученных компьютерных проводов — не помещались в комнате, вываливались на лестничную площадку, символизируя меняющиеся вкусы Бена, его зыбкий мир. При мысли о порядке — нет, даже не о нем, а просто об отсутствии хаоса, — который мог воцариться в этой комнате после переезда Бена в Уолтемстоу, Эди едва не впала в панику. Это же все равно как… как перерезать артерию, как потушить свет. Гораздо, значительно хуже чем после отъезда Мэтта. Или Розы. Гораздо страшнее, чем она думала.
