Всего три дня

К полудню жизнь в этом южном поселке и приткнувшемся на его окраине небольшом военном городке как бы замедляла свой размеренный бег. Уставала сопротивляться расслабляющему зною. К этому времени голубая ткань неба словно выгорала от палящего солнца, застывшего в зените, становилась белесой, похожей на выцветшую декорацию. А воздух, который приносило от пышущих жаром песчаных барханов, взявших поселок в кольцо, густел от высокой температуры и обжигал горло. В такие часы все живое пряталось в тень и замирало. Люди уходили в обманчивую прохладу домов и казарм, выжидая, когда наконец спадет удушливая жара, отпустит липкая духота и можно будет приняться за отложенные дела.

А в кабинете гвардии подполковника Савельева, командира артиллерийского дивизиона, даже в самый неистовый зной можно было работать — там всегда царили полумрак и прохлада. Горячие лучи солнца не проходили сквозь густые кроны деревьев, окружавших казарму, а те, которым все-таки удавалось просочиться, наталкивались на глухие оконные шторы. Да и вентилятор не давал воздуху застояться, гоняя его по длинной и узкой комнате. Поэтому Савельев нередко задерживался здесь даже в обеденный перерыв, если, конечно, была работа. Впрочем, ее всегда хватало с избытком. До сегодняшнего дня.

Сейчас он остался в казарме совсем по другой причине. Если бы кто-нибудь зашел к нему в кабинет, то сразу бы догадался по приторному запаху валидола, что подполковнику Савельеву плохо. К счастью, он мог не опасаться этого — офицеры ушли обедать домой, солдаты тоже отправились в столовую. Вот почему Савельев и разрешил себе принять лекарство, хотя сердце у него разболелось еще с утра. Таблетку нитроглицерина, конечно, можно было бы выпить незаметно, но врачи сильных средств не рекомендовали ему, да и сам Савельев новомодных лекарств не признавал. Вот и ждал, когда останется в казарме один, и виду не подавал: больше всего он боялся показаться в глазах подчиненных слабым. Савельев не хотел сочувствия. Особенно в теперешнем своем положении.

Он полулежал в жестком кресле, вытянув под столом ноги, закрыв глаза, и, страдальчески морщась от боли, привычно растирал грудь под расстегнутой форменной рубашкой. Привычка эта появилась у него недавно, какие-нибудь полгода назад, после перенесенного зимой сердечного приступа. Савельев удивлялся про себя: надо же, как все неожиданно! Ничем серьезно не болел, если не считать ранений, никогда не сетовал на здоровье — и на тебе, подсекло вдруг ни с того ни с сего!

За эти полгода он сильно изменился. Погрузнел, тело будто одрябло. Появились мешки под глазами, резко обозначились морщины на лбу и складки возле рта, проступили багровые прожилки на скулах и на кончике носа. Вроде не излишествовал ни в чем, а вид совсем не молодецкий. А что поделаешь? Годы. Все-таки за пятый десяток перебрался. Однако возраст, если вдуматься, совсем еще не стариковский. Но это опять же смотря как жил человек. А уж у него-то и жизнь нелегкая была, и война здоровье потрепала. До сих пор в теле несколько осколков сидит. И ничего — держался до последнего времени, и как держался! Вот только сейчас…

«А, чтоб ты скисла!» — ругнул неотвязную боль Савельев и осторожно переменил позу, придерживая рукой тупо ноющий левый бок. От этого усилия на крупном лбу его сразу выступила испарина.

Дотерпелся! Надо было пойти домой и отлежаться, а то и в самом деле ненароком заглянет кто — будет потом разговоров! Но идти в пустую пропыленную квартиру, лежать на узкой солдатской кровати и смотреть на казенный шкаф, в котором одиноко висит парадный мундир, оставленный для торжественного прощания с дивизионом, — нет, уж лучше здесь, на работе, перемочься. Идти домой — только себя растравлять. Ни к чему!

Но подполковнику Савельеву не удавалось себя обмануть. В кабинете тоже все носило следы прощальных приготовлений. Опустел железный сейф в углу, а пластилиновая печать на его дверце была поставлена по долголетней привычке, для порядка. Осиротели и ящики стола — ненужные теперь бумаги перекочевали в корзину, наполнив ее с верхом. А на откидном календаре листок на сегодняшний день был непривычно чист. Куда ни падал взгляд Савельева, все ему напоминало: дивизионом он командует последние часы. И это навевало грустные мысли, от которых еще больнее сжималось сердце, и лекарство так и не помогало.

Сам же и виноват: чего, спрашивается, тянул до последнего? Приказ об увольнении в запас пришел в дивизию еще месяц назад, и надо было передать свое хозяйство замполиту или начальнику штаба и ехать к себе на родину. Так нет же! Отправил туда жену с сыновьями, а сам остался ждать своего преемника. Да еще радовался, что майор Антоненко догуливает отпуск после академии. В общем, пытался оттянуть прощание с армией, будто от этого легче станет.

Да, уловки, к которым Савельев прибегал, оберегая себя от боли, иллюзии, которыми себя тешил, сам понимая их несбыточность, не дали желанного успокоения душе. И вот теперь он пытался наверстать то, что не успел сделать за месяц, — убеждал себя, что всему когда-нибудь приходит конец и расстраиваться по этому поводу в его возрасте просто смешно и неразумно. Тем более что все равно ведь ничего уже не изменится. Как ни верти, а факт остается фактом: завтра он сдает дивизион майору Антоненко. И точка!