Все писатели попадают в ад

…А потом настало время проститься со всем и, может быть, таким образом расплатиться за все.

Предчувствуя свой конец, Бут вспоминал прошлое и думал, что ему грех жаловаться, хотя, конечно, перед смертью не надышишься. Он умирал, вкусив счастья, обласканный судьбой и поклонниками. Его критики были вменяемы, многие из них числились близкими приятелями. Он повидал свет, вдоволь потешил тщеславие, любил красивых женщин, и те отвечали ему взаимностью, имел двух прекрасных дочерей и трех внуков. Жена прощала ему многое – может быть, слишком многое, – оставаясь при этом истинным украшением семейного фасада. Впрочем, и в святая святых все было очень славно: взаимное уважение, общие интересы, а раньше – полноценный гармоничный секс. Бут был многократным лауреатом чего-то там и членом различных клубов, союзов, жюри и организаций. Он до последнего часа не мог жаловаться на недостаток внимания, его уважали, с ним считались, к его мнению прислушивались. К тому же его миновали старческий маразм и долгие тяжелые болезни, доставляющие близким столько хлопот. Нет, на склоне лет он не стал им обузой. Бут сохранил, что называется, искру таланта до конца своих дней.

По всему выходило: счастливчик. Но почему-то счастливчиком он себя не чувствовал. Наоборот, он чувствовал себя глубоко несчастным.

Все радикально изменилось за несколько часов. То, что прежде казалось важным, сделалось смехотворным, зато кое-какие «мелочи» приобрели огромное значение. Они занимали воображение Бута и причиняли настоящую, теперь уже неизлечимую боль, поскольку не осталось времени, чтобы их исправить. В тени смерти сверкали только неподдельные камни.

По непонятной ему самому причине Бут отчетливо вспомнил, казалось бы, ничем не примечательные эпизоды своей жизни: первую студенческую попойку; калеку, которому дал деньги лет двадцать назад; ночь на берегу моря с незнакомкой; запах цветущих садов одним апрельским вечером; тополя, посеребренные луной… Острое сожаление о возможностях, утраченных безвозвратно, постепенно вытесняло все чувства, воспоминания и ощущения. И при любом раскладе в этом списке не было места книгам – ни чужим, ни собственным.

Агония оказалась непродолжительной и тихой. Бут умирал в своем особняке и был избавлен от созерцания больничных потолков и ненужной утомительной суеты персонала. Лежа на кровати в спальне, он видел, как за окном плещется зеленое знамя листвы – это был каштан, посаженный его руками. В бездонном голубом небе скользил серебристый крестик самолета – словно улетающий символ веры, в которой Бут не нуждался и которую так и не обрел.

Потом его взгляд потускнел. Наползали сумерки, все заволакивала мутная пелена, пошел снегопад из пепла… Милые плачущие девочки – искренне любящие дочери, плоть от плоти – держали его за холодеющие морщинистые руки, но не могли согреть…

В тишине, подчеркнутой прежде лишь приглушенным щебетом птиц, вдруг отчетливо раздался грохот барабанов: какой-то далекий, неистовый, первозданный ритм, обещавший что-то невнятное, но пугающее.

Все сделалось грязным от боли в сердце. Отвращение – вот, пожалуй, последнее, что он осознал. Соленый от слез прощальный поцелуй жены был предназначен изношенной немощной оболочке, из которой Бут уже выпорхнул…

Но вскоре он получил кое-что взамен. Ему пришлось признать это, когда он очнулся в кабине, словно проснулся после глубокого, слишком глубокого сна.

В кабине?! А как еще можно было назвать это замкнутое пространство, ограниченное с шести сторон серыми поверхностями с какой-то неопределенной фактурой? Бут не ощущал движения, но почему-то был уверен, что кабина движется с постоянной и очень большой скоростью. Правда, он не мог сказать куда – вверх или вниз. Стенки кабины выглядели так, будто были сделаны из гниющей плоти, испускающей при разложении тусклое свечение. Это напоминало бестеневые лампы в операционной. И никаких запахов. Абсолютная стерильность.

При жизни Бут не страдал клаустрофобией, но сейчас его охватил страх, словно он оказался в засыпанной шахте – и даже не в шахте, потому что никакой «поверхности» не существовало: единственный туннель пронизывал Вселенную, представлявшую собой черный монолит. Ни света, ни звезд, ни намека на жизненное пространство по ТУ сторону, ни кубического сантиметра вожделенной пустоты… И сквозь этот туннель несся серый параллелепипед, не похожий даже на гроб и заключавший в себе существо, которому снился долгий сон о том, что оно жило, но теперь оно окончательно пробудилось.

И оказалось наедине со страхом. Страх сдавливал череп. Что ж, по крайней мере, у него был череп! Бут пытался ухватиться за эту позитивную мысль. Тело… Словно откладывая самое важное на потом, он переключился с собственного тела на стенки кабины. Прикоснулся к ним: не пластик, не металл и не камень. Субстанция, отдаленно напоминающая высушенное вещество мозга. Так решил Бут, видевший до этого только мозг домашних животных.

Но, трогая стены, он невольно рассматривал и свои руки. Он узнал эти руки. Руки тридцатилетнего Бута. Уже достаточно опытного, однако еще полного жизненной силы и молодой злости. Черт возьми, в его положении едва ли стоило вспоминать о ЖИЗНЕННОЙ силе!