…Онтон был местный, а еврей в коже — пришлый, и менять одно суеверие на другое резонов не видели.
Но резоны появились. Верить Онтону и не вдруг стало накладно. А потому как сомневались раньше, он не перечил, а власть потребовала веры другой, да так настойчиво, что кому аукнулось, кому икнулось, но загрустили все… то…
Вот говорят — раньше смерти не помрешь, а Онтон Кудеверьский помер. Общество о том намек сделало, хотя само себе в том так и не призналось. И пусть не он, а оно у него в долгах ходило, просьбу решил уважить.
— Этой седмицей! — объявил решение. — На вторую грозу!
Еще сказал такое, с чего не одного попа — будь здесь только попы — скорежило бы: «Господу меня ловить надоело — надо подставиться!»
На Акулину помылся, на Ивана погулял и объявил что делать ему здесь больше нечего — не в силах, да не в ладах с самим собой включительно, и раз не верят в него больше, то пора в небо… и полез на дуб.
Он и раньше на него лазил, но обычно с глиной — щель замазывать — с какой–то грозы дуб раскололо, а Онтон его спасал: крепил коваными металлическими обручами, словно веру крепил, и мазал, как в церквях мажут.
Лоб той верой мажут, которая больше скрипит, но под дубом, на земляной варажнице давно никто не ночевал, и о чем сам дуб поскрипывал в последние свои ночи, не знали, а познали бы, так не поверили. Лобные коси ли стали толстые, лобных ли мест давно здесь не случалось, но…
Полез, и не заметили — взял он с собой глину или нет.
(И раз к слову пришлось — той глиной он многих лечил и никого не залечил, не то что городские доктора, которые прослышав про глину приезжали за ней и даже с возами, но в городе что–то у них не сложилось: на плохих людях — да есть ли там хорошие? — но твердела, трескалась, а хворь так и не отпускала…)
До продразверстки не знали, что по хлеб волками ходят, будто по мясо, но только человечье. Юродивый про то вслух осмелился — ушибленный осколком солдат, про которого уже не помнили, в какую войну был солдатом, — вдруг, увидел в уполномоченном себя, и донимать взялся, словно обезьяна на ярмарке, которой подсунули зеркало. Отсчет с него и начали… Юродивых ни при какой власти не трогали, но этих предрассудков, ввиду суровости наставшего времени, велели больше не замечать. Припомнили и службу во вражеской царской, хотя когда служил, иной и не было…Солдат молчал в тряпочку, прикладывая ее к разбитым губам, но это уже не помогло.
Сведя юродивого, уполномоченный его место и занял, — словно это должность. Юродивых со злыми хитростями еще не видывали…
Иной готов креститься и двумя руками разом — отмахиваясь от нечистого такой мельницей — лишь бы помогло. Не помогало. С властью не спорят, лбы, в которые стреляли, теперь не зеленили даже в шутку.
Помнили как началось…
Скрипнул кожей и не оглядевшись первым делом спросил.
— Попы есть?
— Нет.
— А кто есть?
— Онтон и юродивый.
— Кто таков этот… Антон?
Поправлять не стали — Антон так Антон — никто не держался за казенные имена, а равно мирские прозвища — не варажье же имя…
— Знахарь.
— Суеверие, значит, — кивнул понимающе горбоносый и стал говорить про зло суеверий — громко и картаво.
Картавый ставил намеки, но никто его намеков не понимал, потому как пойми его буквально — получается что подошли к краю жизни, за котором то темное понимать требовалось как «светлое будущее».
Не можно было разглядеть обещанный «свет», но что многих на пути к нему свезут на кладбище, чтобы упредили, но что разнарядки на деланье гробов новая городская власть выписывать не собирается — мол, закапывайте себя сами! — мир понял так — ко всему придется подбирать собственных выборных и первым, раз во всем он первый, идти Онтону.
Безотвязный стелил рыхлой вздутой соломой пустые слова, все свободное ими забил — все закоулки разума, все пазухи. Просил много, брал что давали, но и то брал, что давать не думали. Сулил царство земное вместо царства небесного. Здесь не верили ни в то, ни в это, но уже забоялись не верить.
Не того хотелось, но так сталось. Пришла пора, другой не дождешься…
К вечеру разнеслось, что Онтон представился. Объявили, что дуба упал, словно в усмешку всем. И дуб тоже упал, распался. Да так оказалось, что нижней частью, основой своей внутри он пустой, и под размер Онтона — ему на гроб.
Тут же кто–то вспомнил, как дед деду рассказывал, что от деда слышал, будто с дуба его, Онтона, и нашли, что уже падал, но в пеленках и в руки.
Тот раз на руки, а сейчас дерево его приняло — как распалось, так он в середку, туда где пень должен был бы быть, но пня не было и корня, а была земля, что пух — и ей тоже удивлялись. Разнялось дерево, что руки, а он в середке лежит и улыбается.
«Умру — полетаю!» — такое Онтон говорил не раз, и некоторые решили, что уже.
Но многие не соглашались — такое во всех местах неистребимо. Не может засчитаться, что уже полетал, потому как здесь получается, что умер, когда упал, а летел должно быть живой.
На что от других находилось, как всегда находится — что про это никому неизвестно — вполне мог еще наверху умереть.
А на ответ говорили, что сверху вниз не летают — так многие сподобились, но вот если бы снизу да вверх… Такое было не покрыть. Потому пока хвалили только за первое — за то, что представился. И все ждали — что будет дальше. И даже с соседних пришли посмотреть — как понесут.
