Коньков Василий Фомич
Время далекое и близкое
{1}Так обозначены ссылки на примечания. Примечания в конце текста книги.
Аннотация издательства: Автор рассказывает об участии в боях за установление Советской власти в Москве, вспоминает суровые Годы борьбы с иностранными интервентами и белогвардейцами. В период Великой Отечественной войны В. Ф. Коньков командовал под Ленинградом Невской оперативной группой, затем был заместителем командующего 1-й гвардейской танковой армией по тылу. Он рассказывает о героизме наших воинов, о своих боевых друзьях, о встречах с известными советскими военачальниками. Книга рассчитана на массового читателя.
С о д е р ж а н и е
Глава I. Под Октябрьским знаменем
Глава II. Надеваю красноармейскую шинель
Глава III. В годы перед грозой
Глава IV. Так начиналась война
Глава V. Легендарный Невский пятачок
Глава VI. Храбрейшие из храбрых
Глава VII. Танки ведут бой
Глава VIII. На дорожных указателях - Берлин
Глава IX. На берегах Шпрее
О друзьях по оружию
Примечания
Глава I.
Под Октябрьским знаменем
Снег белым плотным покрывалом лежал на дороге, не отличающейся от множества таких же ровных, засыпанных порошей, что вились по зимним полям и где-нибудь под Калугой, и под Орлом, и под Брянском... Ничем не выделялась эта дорога, километры которой ложились сейчас под колеса нашей машины: ни шершавой бетонной гладью, ни броскими указателями, ни живописными склонами окрестных холмов, но я узнал бы ее из тысячи...
Я помнил ее и весенней, обласканной первым теплом, от которого по кюветам бежали говорливые ручьи-потоки; и летней, когда босые ноги по щиколотку утопали в легкой, как тополиный пух, пыли. Но больше всего я запомнил ее осенней - в холодах и тусклом рассвете, в порывах пронизывающего ветра, усеянной желтыми березовыми листьями.
Даже теперь, много лет спустя, прожив большую и трудную жизнь, пройдя испытания революцией и войнами, потеряв безвозвратно многих друзей и близких, - даже теперь я до мелочей помнил эту осеннюю далекую дорогу, по которой уходил из родного рязанского села Троицкого зеленым юнцом.
Уходил за новой жизнью, за счастьем...
Я дрался за это счастье. Мог погибнуть. Но остался живой, чтобы радоваться новой жизни, душой прикасаться к родному рязанскому краю. Вот и сейчас, мысленно подгоняя и без того стремительный бег машины, представляю себе родное село, близкую встречу с немногими оставшимися в живых товарищами.
...Троицкое. Дворов в нем было чуть больше двухсот. Стояли избы, окруженные могучими вязами, в полудреме, вдали от шумных городов и больших дорог, наблюдая подслеповатыми окнами за извечными и бесхитростными заботами своих хозяев-хлеборобов. События большого мира сюда доходили лишь смутными отголосками, а тихая и размеренная жизнь нарушалась изредка приездом урядника или проводами молодых мужиков в царскую армию.
В конце села - наша изба. Она напоминала подгулявшего мужичонку. Покачнулась, осела, но удержалась, чуть завалившись набок. Подставив яркому солнышку два небольших окна, избенка наша, казалось, испуганно поглядывала на возвышающуюся напротив пятистенную крепость, принадлежавшую сельскому кулаку-богатею Анфиму Куракину.
Что помнится из детства? Больше всего вот это: злая нужда, которая разом обрывала самые сладкие сумеречные сны, гнала меня по холодной росной траве в крепость напротив. Руки привычно отыскивали хомут, грабли, вилы, привычно запрягали куракинского вислозадого мерина, прозванного за свирепый нрав Басурманом. Росная рань зябко пробиралась под залатанную рубаху, холодила тело. Все это приходилось терпеть из-за куска хлеба, который я зарабатывал у Куракина.
Мне не раз доставалось от хозяина. За каждый промах он хватал своими скрюченными пальцами за ухо и гнул к земле, добиваясь, чтобы я разревелся, стал на колени. Но я держался. Я боялся и одновременно люто ненавидел этого живоглота.
Таких куракиных в селе было семей пятнадцать. Их жизнь была сытой. Нашу бедность они презирали, считали естественной, приучали нас к ней, подчеркивали, что только как благодетели дают нам работу, разрешают пахать их землю, пасти их скот.
Намаявшись днем за кулацкими делами, я вечером замертво падал на соломенную лежанку. Порой неведомая сила начинала будоражить мои детские думы. "Как же так, - спрашивал я мать, - с утра до вечера гнем спину, а дом от добра пухнет у другого?"
- Васенька, сыночек, - гладила она меня по голове, - только не говори об этом хозяину, по миру он нас пустит.
Растил я Куракину хлеб, ходил за его конями. То же делали многие мои сверстники. А рядом с богатыми домами-крепостями в Троицком соседствовали кривобокие подворья. Было их более двухсот. Так что в дармовой силе богатей нужды не знали. Босоногие Васьки, Ваньки, Нюрки вместо учебы в школе постигали жизненную мудрость на полях и в хлевах богатеев.
Все больше прибавлялось в Троицком домов с заколоченными крест-накрест окнами. Потеряв всякую надежду на лучшую жизнь, наши сельчане собирали пожитки и разъезжались в разных направлениях. Некоторые стремились в город, веря в удачу и счастье.
Город... Он мне казался недоступным, словно тридевятое царство. Я грезил им. Особенно после разговоров с парнями, приезжавшими оттуда в село повидаться с родными. В суконных поддевках, в высоких картузах, парни ровно держались со старшими. В разговорах с богатеями вели себя независимо, даже насмешливо. Называли они себя не иначе как "пролетариями".