— Пэтти.
— Да.
— Ты разожгла огонь в комнате мисс Элизабет?
— Да.
— Так холодно.
— Что вы сказали?
— Холодно.
— Да.
Пэтти протягивает свои пухлые руки, темно-коричневые, чуть темнее капуччино, и неловкими, окоченевшими от холода пальцами роется в углях по ту сторону узкой решетки. Грязно-белый хлопчатобумажный халат с небрежно подвернутыми рукавами, надеваемый обычно поверх свитера и юбки, расцвечен красными земляничинами. Цветастая капроновая косынка, не очень чистая, придерживает ее черные как смоль волосы.
— Пэтти-зверушка.
— Да.
— Что это за странный непрерывный шум?
— Подземная дорога; она проходит прямо под домом.
— Подземная дорога. Любопытно, привыкнем ли мы к ней?
Пэтти сминает страницы свежего номера «Таймс» и сверху, крест-накрест, кладет щепочки. На щепочки она водружает ржавый, утративший форму кусок угля.
— Представим себе, что это паук, да, Пэтти? Спасем его. Вот так. Можно поджечь?
Спичка вспыхивает, обнаруживая на измятой странице изображение каких-то чернокожих людей, мучающих таких же, как и они сами, чернокожих. Бумага занимается. Пэтти вздыхает, отклоняется на пятках назад, и от этого петля ползет по ее чулку подобно маленькой ящерице.
— И мышеловки. Ты ведь не забываешь о них, Пэтти? Я уверен, что видел у себя в спальне мышь.
— Не забываю.
Щепочки, потрескивая, обрушиваются в ад пылающей бумаги. Пэтти вынимает из пыльного ведерка тускло поблескивающие кусочки угля и бросает их за решетку. Тепло от горящей бумаги согревает ей лицо.
— И еще, Пэтти.
— Да.
— Говори моему брату Маркусу, когда он звонит, что я не принимаю. Всем, кто звонит, говори, что я не принимаю.
— Да.
Спасенный паук прекращает свою притворную смерть и исчезает под ведерком для угля.
— Ужасно темно здесь, внутри. Туман как будто проникает в дом.
— Да, здесь темно.
— Патюшечка, я хочу молока.
— Молока нет. Я могу занять у привратника.
— Ну что ты, не надо. Ведь ты не перетруждаешься, нет, сладенькая Пэтти?
— Кому-то надо обо всем этом беспокоиться.
Черная сутана скользит по ее обтянутому чулком колену, холодный палец щекочет согнутую шею. Шаги удаляются, и сутана шуршит о ступени. Не оборачиваясь, Пэтти встает на ноги.
Огромные застекленные книжные полки, еще не установленные на свои места в новом доме, тянутся по диагонали через зал, где Пэтти разжигает огонь. Пол завален книгами, о которые Пэтти, отступая, спотыкается. Задев «Sein und Zeit»[1], она теряет тапок и в сердцах пинает «Sein und Zeit» озябшей ногой. С обувью у Пэтти всякий раз случается недоразумение: стоит ей купить туфли, как они тут же становятся ей велики. Сверху доносятся чуть слышно звуки музыки. «Лебединое озеро». На секунду Пэтти чувствует себя легкой, как перышко. Пэтти видит балет, где-то там внизу белые фигурки движутся подобно живым цветам. «Но я теперь поправилась, — тут же вспоминает она. — Я теперь толстуха».
Колокольчик у двери звонит тревожным, незнакомым звоном. Пэтти отворяет дверь, но лишь чуть-чуть. Она не отворяет как следует, потому что, хотя в доме холодно, снаружи еще холоднее. Туман мгновенно начинает проникать внутрь, и Пэтти кашляет. В желтоватом тумане наступающих сумерек она с трудом различает стоящую на тротуаре даму средних лет. У нее широко расставленные красивые глаза. Пряди влажных волос, выбившись из-под элегантной меховой шляпы, прилипли к щекам. Пэтти завистливо рассматривает и оценивает пальто из персидской ламы. Дама слегка притопывает, чтобы согреться. Замшевые ботинки оставляют четкие следы на покрытых инеем булыжниках. И голос такой… да-а-мочкин. Но Пэтти ничего другого и не ожидала услышать. Это — враг.
— Ужасно неловко вас беспокоить. Моя фамилия Барлоу. Я из пастората. Могу ли я повидать священника?
— Боюсь, что сегодня священник никого не примет.
— Я всего лишь на минуту. Дело в том…
— Жаль, но мы только что переехали и очень много работы. Загляните позднее.
Пэтти закрывает дверь. В туманном пространстве зала юноша необыкновенной красоты и, скорее всего, двадцати весен от роду идет, точнее, скользит по полу. Его коротко подстриженные волосы того же цвета, который Пэтти, по дамским журналам, стала называть цветом «давленой клубники». Юноша озирается, с любопытством начинает рассматривать книги, видит Пэтти и шмыгает под лестницу, в направлении кухни. Пэтти, подозревающая, что все молодые люди над ней подсмеиваются, с неодобрением отмечает, что туфли у юнца остроносые.
А вон и еще один враг явился.
— Пэтти.
— Слушаю, мисс Мюриэль.
— Что за прелестный юноша тут промелькнул?
— Сын привратника.
— Вот как, у нас есть привратник? А как его имя?
— Не знаю. Какое-то иностранное. Разжечь камин в вашей комнате?
— Нет, не беспокойся. Я пойду к Элизабет. Телефон звонит. Ответь, Пэтти. Если меня, то меня нет.
В трубке слышится мужской голос, дрожащий и извиняющийся.
— Алло. Я — Маркус Фишер. Я хотел бы поговорить с моим братом.
— К сожалению, священник не принимает.
— А нельзя ли переговорить с Элизабет?
— Мисс Элизабет никогда не подходит к телефону.
— Тогда, возможно, я мог бы поговорить с Мюриэль?
— Мюриэль здесь нет.
— Когда бы я мог повидаться со священником?
— Не знаю.
