В восемь часов пришел Хосе Мария и почти без подготовки сообщил мне, что Селина только что умерла. Помню, я на миг задержался мыслью на этом «только что», оно звучало так, будто Селина сама назначила минуту своей кончины. Уже почти стемнело, губы у Хосе Марии дрожали.
— Мауро в таком горе, совсем обезумел. Пойдем туда.
Мне надо было закончить кое-какие заметки, кроме того, я обещал одной приятельнице сводить ее поужинать. Несколько телефонных звонков, и мы с Хосе Марией вышли ловить такси. Мауро и Селина жили на углу улиц Каннинга и Санта-Фе, так что добрались мы за десять минут. Подойдя к дому, мы увидели людей, которые с виноватым, растерянным видом толпились в вестибюле; по дороге я узнал, что в шесть часов у Селины пошла горлом кровь, что Мауро сбегал за врачом и что его мать была с ними. Врач вроде бы сел писать длинный рецепт, когда Селина открыла глаза, закашлялась — кашель был больше похож на свист — и испустила дух.
— Доктору пришлось выскочить за дверь, Мауро хотел броситься на него с кулаками, еле я удержал. Вы знаете, каков он, когда выйдет из себя.
Я думал о Селине, о ждавшем нас в доме ее последнем облике. До меня почти не доходили вопли старух и сутолока в патио, зато я помню, что такси стоило два семьдесят, а у шофера была люстриновая кепка. Два-три приятеля Мауро, стоя в дверях, читали «Ла Расон»; девочка в синем платье держала на руках бело-рыжего кота и заботливо подрезала ему усы. Дальше, за ними, начинались стенания и пахло спертым воздухом.
— Пойди к Мауро, — сказал я Хосе Марии. — Надо хорошенько накачать его, ты знаешь.
В кухне уже заваривали мате. Само собой составилось бдение около покойницы; в жарком воздухе комнаты мелькали лица, подносы с напитками. Просто невероятно, как соседи со всей улицы бросают привычные дела и разговоры, устремляясь к месту происшествия. Забулькала вода в бомбилье, когда я прошел мимо кухни и заглянул в комнату усопшей. Мисия Мартита и другая женщина взглянули на меня из темной глубины, где кровать, казалось, плавала в айвовом желе. По их несколько надменному виду я понял, что они обмыли и обрядили Селину — слегка пахло уксусом.
— Отмучилась, бедняжка, — сказала мисия Мартита. — Заходите, доктор, посмотрите на нее. Как будто спит.
Сдерживая желание послать ее ко всем чертям, я окунулся в теплое варево комнаты. Вот уже несколько минут я смотрел на Селину и не видел ее. Теперь я подошел к ней, к черным гладким волосам над низким лбом, блестевшим, как перламутр на гитаре, к ровному, иссиня-белому блюду ее навеки застывшего лица. Я понял, что мне здесь нечего делать, что эта комната теперь для женщин, для плакальщиц, приходящих ночью. Даже Мауро не мог спокойно посидеть около Селины, да она и не ждала его, этот черно-белый предмет отходил в царство плакальщиц, поощрял их своей неподвижной, повторяющейся темой. Нет, лучше пойти к Мауро, он по-прежнему на грешной земле.
В темном коридоре, ведущем в столовую, курили глухие стражи. Пенья, дурачок Басан, два младших брата Мауро и какой-то нелепый старик почтительно поздоровались со мной.
— Спасибо, что пришли, доктор, — сказал один из них. — Вы всегда были так дружны с бедным Мауро.
— Друзья познаются в беде, — изрек старик, подавая руку, которая показалась мне живой сардиной.
Но меня здесь уже не было. Я снова танцевал с Селиной и Мауро в Луна-Парке, в карнавал сорок второго года. Селина в голубом платье — оно совсем не шло к ее смуглому скуластому лицу, — Мауро в светлом летнем костюме и я, пьяный в стельку после шести стопок виски. Мне нравилось гулять с Мауро и Селиной, соприкасаться с их прочным, горячим счастьем. Чем больше попрекали меня этим знакомством, тем теснее я сближался с Мауро и Селиной, проводил с ними свои дни, свои часы, разделяя их жизнь, о которой сами они ничего не знали.
Я оторвался от танца — из комнаты, пробив преграду двери, донесся стон.
— Мать, должно быть, — сказал дурачок Басан с довольным видом.
«Законченная логика простого человека, — подумал я. — Селина мертва, значит, приходит мать, и мать рыдает». Мне было противно так думать, опять перебирать в уме все то, что другим достаточно чувствовать. Мауро и Селина не были моими подопытными кроликами. Я любил их и все еще люблю. Я только никогда не мог обрести их простодушия, был вынужден подбирать крохи их страсти; я, доктор Ардой, адвокат, которого не удовлетворяет в Буэнос-Айресе мир судебный, музыкальный или мир скачек, — я забрасываю удочки повсюду, где только можно. Знаю, что за этим стоит любопытство, что мой ящик постепенно заполняется карточками с заметками. Но к Селине и Мауро меня влекло не любопытство, нет.
— Кто бы мог подумать, — услышал я слова Пеньи. — Вот так, раз и нет...
— Но у нее ведь, знаешь, с легкими давно было плохо.
— Да, но все же...
Они спасались от разверзшейся земли. Очень плохо с легкими, но тем не менее... Селина тоже, должно быть, не ждала смерти, для нее и Мауро туберкулез был «слабостью». Снова я увидел, как она с восторгом кружится в объятиях Мауро, — оркестр Канаро наверху, запах дешевой пудры... Потом она танцевала со мной матчиш, на пыльной площадке было настоящее столпотворение. «Как вы хорошо танцуете, Марсело», — она словно удивилась, что адвокат способен схватить ритм матчиша. Ни она, ни Мауро никогда не обращались ко мне на ты, я говорил «ты» Мауро, но Селине на ее «вы» отвечал тем же. Селина неохотно рассталась со словом «доктор», наверно, она гордилась, называя меня так при посторонних, — мой друг доктор. Я попросил Mayро передать ей, чтобы она называла меня просто «Марсело». Так они немного приблизились ко мне, но я по-прежнему был от них далек. Далек, хотя мы вместе ходили на танцы, на бокс, даже на футбол (Мауро несколько лет назад играл в «Расинге») или допоздна засиживались на кухне, потягивая мате. Когда тяжба кончилась и Мауро благодаря мне получил пять тысяч песо, Селина первая попросила меня не забывать, заходить к ним. Она уже тогда была нездорова, всегда хрипловатый голос все больше слабел. По ночам она кашляла, Мауро покупал ей нейрофосфат «Эскай» — эдакая чушь, — а еще хинно-железистый препарат фирмы «Бислери» — патентованные средства, про которые читают в журналах и начинают в них верить.
