Тулянская Юлия
Возвращение
— ЗдрастьтетьНадь! — бодрый девичий голос в трубке звучал раздражающе — во-первых, не ее звонка Надя ждала, а мужа — с извинениями. Во-вторых, слишком хлопотливый и выматывающий был день, а главным, что омрачило вторую его половину, была ссора с Игорем, пришедшим на обед. Слово за слово, слово за слово, "ты вечно", "ты никогда", "ты всегда", "ты обычно" — и в итоге выяснилось, что он — черствый, равнодушный, холодный как лягушка, бесчувственный, стеклянный-деревянный-оловяннный, а она — не следящая за собой неряха, которой все по барабану, и что "а вот Инна", "ну и жил бы со своей Инной, конечно, она уси-пуси-лапочка, а я дрянь, такая плохая жена, вот и иди к ней". Вот это была ошибка, потому что после этого Игорь бросил вилку, нож (аристократ фигов, еще с ножом и вилкой яичницу ест), поднялся с каменным лицом (деревянным, ага, и глаза стеклянные-оловянные) и вышел в коридор, взял ложку для обуви, стал надевать ботинки.
— Игорь, я… ну ты прости, я же… ты же мне сам наговорил…
Игорь медленно процедил:
— Лучше не делать, чем потом просить прощения. И я буду серьезно думать о том, как нам с тобой жить дальше. Вернее, как нам с тобой дальше не жить.
С тем и ушел. Не к Инне, конечно, а в контору свою. К Инне посылать — было ошибкой. Инна семь лет как умерла, и выходила Надя за вдовца с девятилетним сыном, надеялась стать пацанчику родной матерью. Но как же бесит это постоянное притыкание добродетелями первой жены. И сын его — хороший мальчишка, но не свой, все сидит, рисует что-то, пишет, тихушник такой. Одно радует: учителя говорят — гений, ну не гений, ладно, но отличник, во дворе не болтается, как у всех соседок дети, кажется, и не пьет, в детской на его стороне — книги до потолка. А на стороне Аленки — игрушки, видик новый. Димка с Аленкой не играет почти, а ведь сестренка по отцу. С другой стороны, не такой уж он и благополучный: волосы отпустил до лопаток, на дереве руны какие-то рисует и собирается на какие-то "хоббитские игрища". Его девица как раз и звонит. "Тетя Надя!" Была здесь, чай пила, вот и называет тетей. Наде всего-то тридцать лет, какая она тетя!
— Здравствуй, Марина, — еле сдерживаясь, чтобы не зарычать, ответила Надя.
— А Диму можно?
— Сейчас позову, — бросила Надежда и пошла в "детскую". "Чип-чип-чип и Деееейл", — раздавалось из видика. Опять спешат на помощь. Пятилетняя Аленка сидела перед экраном и смотрела на мелькание славных спасателей-бурундучков и Гаечки, разгрызая печенье. А Димы не было. Надя окинула взглядом стол, стул и кровать пасынка, пожала плечами. Она почему-то была уверена, что Дима давно дома. Открыл своим ключом и сидит, книжки читает. В первую же смену учится. Она в магазин выходила, за это время и пришел.
— Аленушка, Дима что, из школы еще не приходил?
Аленка оторвалась от экрана.
— Приходил, снова ушел. Сказал гулять.
— Новости… — скривилась Надя.
Гулять в такое время, да еще по району Овражная Слобода (на самом деле уже давно не слобода, а часть города, заставленная девятиэтажками), да с волосами до лопаток было плохо совместимо с жизнью. Хайрастых парней здесь не жаловали и били, если в ответ на простой районный вопрос "за кого пишешься" они не могли дать политически верного ответа. Не в этом надо районе, не в коробках надо жить, чтобы безнаказанно по улицам гулять вечером, а к центру ближе. Свои, из этой коробки (она называлась "сорок вторая") Диму не трогают, кажется, потому что он в этом доме живет. Но вот если он такой вот пойдет через пустырь в соседний микрорайон, где царят "Лосевские" (это микрорайон так называется, Лосево), то могут и побить. Сильно. И каждый год кого-то убивают. Что поделаешь, даже по телевизору говорили, что в областном городе Кузьминске ситуация с преступными молодежными группировками — вторая по серьезность после Казани, а столица Татарстана, говорят, просто российский Чикаго. Или надо говорить — "российское Чикаго"? Тьфу, ну и мысли в голову лезут, а Марина на проводе висит, ждет.
Надя вернулась к телефону:
— Марина, а его дома нет. А вот так, нет. Да я знаю, что уже восемь, и что занятия кончаются в два. ("Блин, уже восемь, восемь, а Игорь все не идет, Господи! Опять хочет, чтобы я унижалась, будет не разговаривать два дня, не подъедешь на козе, не подступишься, со своими оловянными глазами!") Аленка говорит, что приходил и ушел снова. Понятия не имею. Да. До свидания.
Надя повесила трубку и заплакала. Не из-за Димы, конечно. Куда он денется. А Игорь все не идет, и наговорил ей гадостей, и будет молчать и дуться… А говорил: "Ты мое спасение, только ради тебя и стоит жить". Тьфу! Спасение!
— Мама, мама… Мамочка, ты что плачешь? Я забыла… Дима сказал бумажку отдать тебе и папе.
Алена дернула мать за руку.
Надя всхлипнула, вытерла слезы.
— Какую бумажку? — спросила машинально. — Из военкомата, что ли, опять на медкомиссию? Или что там?
Она взяла листок бумаги в клеточку. На нем было написано неровным и мелким Диминым почерком — со всеми запятыми, которые Надя и сама-то не знала, как правильно ставить.
"Папа, тетя Надя и, если потом спросит — Алена. Я ухожу. Обо мне не беспокойтесь. У меня все будет хорошо. Я больше никогда не вернусь к вам и вообще к людям. Я так решил, пожалуйста, не беспокойтесь обо мне. Так надо. И Марине передайте, пожалуйста. Пусть у нее тоже все будет хорошо. Скажите, что я не мог забыть Иришку и не хотел ее (Марину) больше обманывать. Как папа обманывает вас, тетя Надя".
