Возвращение призраков

Среди лугов царил покой.

Насекомые собирали нектар с цветов на живой изгороди, но жужжали приглушенно, двигались лениво. Хотя утреннее солнце еще не начало припекать, коровы сбились в тени и жевали утреннюю травку, равнодушно отгоняя хвостами слепней. Желто-черные гусеницы объедали крестовник, а там и сям мотыльки сонно распластали свои черно-вишневые, как киноварь, крылышки. Из лесистых участков брызгами разлетелась к солнечному свету жимолость, оставив свои корни среди деревьев, где земля была черной и влажной, а из глубины тенистых ветвей доносились мелодичные трели.

Ярко-синее небо нависло прямо над отдаленными Чилтернскими холмами.

Среди придорожных кустов ткали свою паутину пауки, а вдоль пыльной дороги низко скользил ворон в поисках падали. Птица резко взмыла над верхушками деревьев, а затем снова нырнула вниз, к скрывавшемуся за деревьями кладбищу, и уселась на покосившееся надгробие. Ворон вскинул голову в сторону собравшихся людей, словно окидывая любопытным взглядом их черные, как и у него самого, наряды. Рядом возвышалась старая церковь; ее стены, покрытые шрамами, потрепанные веками и непогодой, в этот день тоже сверкали под лучами солнца; квадратную башню подпирали неровные контрфорсы, а темные стрельчатые окна будто наблюдали за сборищем людей и вороном.

Свежевырытая могила была маленькой — по размерам детского гробика, и лица присутствующих на похоронах отражали эту особую скорбь по безвременной смерти. Поодаль от остальных, ближе к самой могиле, опустив голову и сгорбившись, стояла женщина; страдание и печаль, казалось, громадным грузом навалились на нее — тело Эллен Преддл ослабло, плоть словно увяла под кожей под гнетом чрезмерного страдания. Женщина плакала, но ее плач был беззвучен: горе ощущалось не новым, а просто более жестоким, чем когда-либо раньше.

Викарий — высокий, но сутулый мужчина — время от времени отрывался от молитвенника и посматривал на нее, опасаясь, как бы церемония не прервалась неподобающей истерикой: он видел, что женщина близка к критической точке. Не прошло и года с тех пор, как умер ее муж, но та смерть не подействовала на Эллен столь угнетающе. Сказать по правде, муж ее был отвратительным типом, но в сыне всегда сосредоточивался весь смысл ее жизни. Они были беззаветно преданы друг другу, мать и сын; пороки утраченного отца вскоре забылись, стерлись из мыслей и пропали из разговоров. Смерть Джорджа Преддла была ужасна, и викарий гадал, как вдова и сын — который и сам теперь отошел в мир иной — так быстро с ней примирились. Особенно если учесть, что сын был свидетелем той смерти. Викарий не чувствовал стыда за свое не слишком благочестивое отношение к Джорджу Преддлу, поскольку этот сельский работник был слишком мерзок, чтобы вызывать сочувствие даже у человека в сутане; тем не менее он чувствовал вину, но другого рода. Викарий вернулся к своему молитвеннику, его узловатые пальцы дрожали.

Гроб осторожно опустили в яму, и на одно жуткое мгновение викарию показалось, что осиротевшая женщина сейчас бросится вслед за ним. Она опасно покачнулась на краю могилы, словно едва не лишилась чувств. К счастью, один из присутствующих — родственник или друг, но явно не из этой деревни — шагнул вперед, подхватил Эллен под руку и осторожно отвел от зияющей ямы. Она отошла без возражений, покорно, словно воли в ней уже не осталось, и только опустила голову, когда мужчина тихонько похлопал ее по спине.

Вскоре похороны завершились, и Эллен Преддл, еще больше сгорбившуюся, отвели по узкой дорожке между надгробий, через кладбищенские ворота к ожидающим процессию автомобилям Викарий удивился, когда женщина без посторонней помощи села в первый из них и что-то коротко сказала своему утешителю, прежде чем закрыть дверь. Черная машина медленно отъехал, а оставшиеся с удивлением посмотрели ей вслед. Мужчина, к которому обратилась Эллен, пожал плечами, и все, жалостливо качая головами, направились к остальным машинам.

«Придется жить одной, — повторяла про себя Эллен, пока черный „вольво“ преодолевал короткое пространство к ее коттеджу. — Мне больше никто не нужен. Им не понять. Они не могут понять, каково это — потерять единственного ребенка, того единственного, кто мог любить тебя в ответ на твою преданность, кто не сомневался в твоих словах, никогда не был злым или непослушным, как другие дети»: Саймон — это все, что оставалось у нее после Джорджа, когда тот так страшно и нелепо погиб. Тогда Саймон и она остались одни. И больше им никто не был нужен. Они нуждались только друг в друге, и больше ни в ком. «О Саймон, Саймон! Почему ты? Почему Всемогущий отобрал тебя у меня? В наказание за то, что я делала с Джорджем — что я делала для Джорджа, — за эту мерзость, о которой не расскажешь ни одной живой душе, и стыд за которую не отпустит до смерти… в наказание за все то мерзкое и ужасное? Так это наказание? О Боже, он вынуждал меня делать это. Это не доставляло мне радости. Но я делала это ради тебя, разве ты не видишь? О, верни мне моего мальчика, милый Боже, верни мне его, не отбирай мое сокровище. Я сделаю что угодно, Господи. Только верни мне Саймона. Пожалуйста Пожалуйста. Пожалуйста».