В конце октября месяца семнадцатого года Густав Максимилианович, его любовница — актриса Театра миниатюр Сузи Ланская и Николай Сергеевич Кедровский сидели после полуночи в ложе московского кабаре «Ко всем чертям».
Они слушали известного куплетиста Гриневского, известного тем, что он очень ловко продергивал Временное правительство. Потный, смуглый мужчина во фраке, с большим бриллиантом на указательном пальце выкрикивал, дергаясь и притоптывая:
Мать послала сына Мишку,
Разудалого мальчишку,
Лет ему всего лишь пять,
Возле булочной стоять.
Вот проходят дни и годы,
Он дорос до дней свободы,
А как минет двадцать лет,
Мишке скажут: «хлеба нет».
Тут куплетист пустился в удалой пляс, и все затопали, даже бритый и лысый господин с лошадиными зубами и деревянной улыбкой — Николай Сергеевич Кедровский.
— Глубоко извиняюсь, «Кристаль» больше нет, — почтительно сказал Кедровскому метрдотель.
— Скажите, что для меня, — через плечо ответил Кедровский и громко и вызывающе захлопал. Куплетист, прижав руку к фрачной сорочке, поклонился ему особо.
Сузи Ланская подымала вертушкой пену в бокале, затем наклоняла ухо и слушала музыкальное шипение вина. Прыгающие пузырьки пены щекотали ей щеку. Густав Максимилианович смеялся и не столько одобрял смысл куплетов, сколько радовался жестикуляции и бессмысленному азарту куплетиста.
— Николай Сергеевич, — вдруг, обрывая смех, спросила Сузи, — что это у нас в театре говорили — в Петрограде неблагополучно?
— Кто говорил? — почти не двигая губами, ответил Кедровский. — А вы бы сказали этим говорунам, что скоро за такие разговорчики мы будем больно бить по губам, — затем, повернувшись к Густаву Максимилиановичу, предупредительно и мягко сказал: — у нас, в градоначальстве, пока ничего не знают.
Налево от Сузи, почти локтем к локтю Сузи, сидел офицер. Он был один в ложе и крепко пил, подливая себе коньяк из кофейника в кофейную чашку. По мертвенной неподвижности лица можно было угадать, что он был сильно пьян. Он не смотрел на сцену и иногда улыбался своим мыслям злой и пьяной улыбкой. Высокий, стройный, как девушка, юнкер кавалерийского училища, осторожно пробираясь между столами, подошел к барьеру ложи.
— Разрешите остаться, — негромко попросил юнкер.
Офицер уперся обеими руками о барьер, слегка приподнялся и отчетливо произнес:
— Сугубый, кто вы?
— Я есмь хвостастый зверь, чудище обло, озорно, стозевно и лаяй.
— Сугубый, кто я?
— Вы есть красивый корнет.
— Солнышко, — вполголоса спросила Сузи, — зачем это так?
— Субординация, — серьезно ответил Кедровский, — так называемый кавалерийский «цук».
Офицер и юнкер стояли друг против друга и отрывисто, точно лая друг на друга, говорили на непонятном никому, кроме них, тайном жаргоне:
— С чем ест пирожки красивый корнет?
— С мясом любимой женщины!
В глазах у обоих была тайная радость оттого, что один нашел человека, которому можно было приказывать, а другой нашел человека, которому можно повиноваться.
— Говорят, — негромко заговорил Густав Максимилианович, — что в параграфе первом полевого устава германской армии сказано: «Дисциплина есть успешное и сознательное старание подчиненного казаться глупее начальника».
— Я знаю этого офицера, — с некоторой гордостью сказала Сузи, — это корнет Петри.
В четыре часа утра все вместе оказались в кабинете-ложе — Густав Максимилианович, Сузи, Кедровский, офицер и неизвестный юнкер.
Бледный, с мертвенно-зеленым налетом на лице, корнет Петри, задыхаясь, кричал на юнкера:
— Разница между Нижегородским драгунским его величества полком и гвардией? Как вы сказали?
— Нет разницы, господин корнет.
— Как вы сказали?
— Нет разницы.
Задыхаясь от ярости и потрясая кулаками, корнет Петри закричал:
— Опомнитесь, сугубый! Неправильно! Нижегородскому драгунскому не присвоены литавры. Все, кроме литавр… Приседайте до бесконечности!
— Не надо, — кричала, задыхаясь от смеха, Сузи, — он устал, ему больно!
— Не думаете ли вы, — говорил в это же время Кедровский, поднимая и опуская бокал в такт приседанию юнкера, — не думаете ли вы, Густав Максимилианович, что мы не доросли до республики? Что-нибудь вроде китайской конституции, я думаю…
— Вы меня пугаете, — вздыхая, сказал Густав Максимилианович, — право, я более либерален, чем вы думаете. Я ужасный республиканец, не правда ли, Сусанночка?
— Однако телеграмму Корнилову вы подписали? Телеграмму: «Вся мыслящая Россия смотрит на вас с надеждой и верой»… Ведь подписали вы, «мыслящая Россия»?
Тут Кедровский встал и, взглянув на часы, ушел к телефону. Он вернулся минуту спустя. Деревянная улыбка сбежала с его лица.
— Красная гвардия стреляла в юнкеров на Крымском мосту.
— Масть гродненского гусарского? — отчаянно кричал корнет Петри. — Опомнитесь, юнкер!
— Не понимаю, что делать, — растерянно произнес Густав Максимилианович, — убейте, не понимаю, это же настоящая гражданская война.
— Теперь все покупают бриллианты, — вздрогнув, сказала Сузи, — мне страшно, и я хочу к тебе в «Люкс»…
Переулок у Петровских ворот, где одиннадцать лет жил Иван Константинович, был, в общем, в стороне от событий. Несколько успокаивало то обстоятельство, что в ста шагах от дома находился районный комиссариат милиции. Однако в самом начале событий милиционеры куда-то исчезли, а конный разъезд с красными повязками на рукаве на осторожный вопрос «кто такие?» коротко ответил: «советские». И, стало быть, положение стало ясным. Надо надеяться на собственные силы. Поэтому домовый комитет большого жилого дома, где жил Иван Константинович, постановил ввести ночные дежурства. И вот по какой причине Иван Константинович оказался в четвертом часу ночи на парадной лестнице дома у Петровских ворот.
![После града [Маленькие повести, рассказы]](/storage/book-covers/ed/ed3275babf9d93af51550c86d062d826245b1344.jpg)
