В прошлом ноябре сгорел дотла ряд деревянных пляжных домиков с сорванной и облупившейся от сильного восточного ветра штукатуркой. Ближайшая пожарная часть находилась в двадцати километрах; пока доехали, тушить было уже нечего. «ХУЛИГАНЫ БЕСЧИНСТВУЮТ», — написали в местной газете, хотя виновных так никогда и не нашли. Архитектор (житель более престижного района на побережье) в новостях регионального телевидения сказал, что домики являлись частью культурного наследия и должны быть восстановлены. В городской администрации заявили, что открыты для любых предложений, но с тех пор все как-то заглохло.
Вернон переехал сюда за несколько месяцев до пожара и о домиках особенно не жалел. По крайней мере, вид из ресторана «Загляни на окунек», где он время от времени обедал, с их исчезновением явно улучшился. Теперь от столика у окна за полоской асфальта открывался пейзаж: влажная галька, скучающее небо и безжизненное море. Так всегда на Восточном побережье: изредка плохая погода, а в основном никакая. Месяцами. Его это устраивало: он сюда и приехал, чтобы избавиться от всякой погоды в своей жизни.
— Можно забирать?
Он не поднял глаз на официантку.
— Проклятый Урал, — сказал он, продолжая смотреть на длинное плоское море.
— Простите?
— Все плоско от нас до Урала. Ветер дует оттуда. И защиты от него нет. Пол-Европы холодом обдувает.
«Да таким, что пиписка в сосульку превращается», — добавил бы он в иных обстоятельствах.
— Йурал, — повторила она.
Уловив акцент, он оторвал взгляд от моря. Широкое лицо, мелированные волосы, коренастая, и никакого жеманства в расчете на хорошие чаевые. Должно быть, из Восточной Европы — сейчас в Англии где их только не встретишь. Торгуют, строят пабы и рестораны, собирают фрукты. Приезжают на грузовиках и автобусах, живут таборами, подкапливают деньжат. Кто-то остается, кто-то уезжает. Вернону было все равно. В последнее время он это все чаще за собой замечал: ему все равно.
— Вы тоже из тех краев?
— Каких краев?
— Между нами и Уралом.
— Йуралом? Да, возможно.
«Странный ответ, — подумал он. — Но, может, она просто не сильна в географии».
— Значит, сплаваем?
— Сплаваем?
— Ну, да. Плавать — знаете? Плюх-плюх, кроль-брасс.
— Не плаваю.
— Как хотите, — сказал он. Понятно же, что пошутил. — Счет, пожалуйста.
Пока ждал, снова смотрел на гальку за мокрым асфальтом. Один пляжный домик недавно продали за двадцать тысяч. Или тридцать? Не здесь, дальше, ближе к Южному побережью. «Взлет цен на жилье, рынок недвижимости лихорадит», — так писали газеты. Но в этой части страны лихорадки не ощущалось. На местном рынке недвижимости давно воцарился штиль — прямая на ценовом графике параллельна линии горизонта. Когда умирали старики, их дома и квартиры покупали люди, которые, в свою очередь, превращались там в стариков, а потом тоже умирали. Других покупателей не было. Городок не престижный, отродясь престижным не был. Лондонцы проносились мимо него по А12[1] в более дорогие районы. И дай им бог. До развода Вернон жил в Лондоне. Теперь у него была спокойная работа, съемная квартира, и детей он получал раз в две недели. Когда они подрастут, им тут, скорее всего, станет скучно, начнутся снобистские замашки. Но пока они в восторге от моря — бросают в него камушки и хрустят чипсами.
Когда она принесла счет, он сказал:
— Давайте отсюда сбежим и поселимся в шалаше.
— Я не мыслю, — ответила она, отрицательно покачав головой, точно поверила в искренность предложения. О, это старое доброе английское чувство юмора — иностранцам трудно к нему привыкнуть.
У него было несколько дел, связанных с арендой (заезды жильцов, косметический ремонт, жалоба на сырость), а потом он поехал оформлять продажу дома (тоже на побережье, но севернее), поэтому в следующий раз попал в «Окунек» лишь через несколько недель. Съел пикшу с картофельным пюре и прочел газету. Какой-то городок в графстве Линкольншир вдруг стал наполовину польским, столько там иммигрантов. Автор статьи утверждал, что нынче по воскресеньям в храмах больше католиков, чем англиканцев, — форменное засилье из Восточной Европы. Ну и что с того? Поляки, которых он знал, Вернону даже нравились — каменщики, штукатуры, электрики. Умелые, грамотные; если что обещали — делали, на таких можно полностью положиться. «Давно пора дать пинка под зад нашим хваленым английским строителям», — подумал он.
День был ясный, солнце висело над самым морем, било в глаза. Март подходил к концу, и близость весны ощущалась даже в этой части побережья.
— Сплавать не надумали? — спросил он, когда она подавала счет.
— О, нет. Не плаваю.
— Вы, вероятно, полька.
— Меня зовут Андреа, — ответила она.
— Мне, в сущности, все равно, какой вы национальности.
— Мне тоже.
Беда в том, что заигрывать он и раньше не очень умел, вечно допускал какую-нибудь бестактность. А после развода и вовсе разучился, ибо заигрывал без души. Где была его душа? Оставим этот вопрос на завтра. Закончим сначала про заигрывание. Уж он-то знал, каким огнем вспыхивают глаза женщины, когда допустишь бестактность. «Ты откуда такой?» — говорит ее взгляд. В любом случае, заигрывание — парный танец. Да и староват он уже для него. Тридцать семь, отец двоих детей — Гари, восемь, и Мелани, пять. Так напишут газеты, если однажды утром его тело выбросит волнами на берег.
