Константин Соловьёв
ВОСЬМОЕ НЕБО
Каждый опытный небоход знает множество молитв Розе Ветров, призванных оградить воздушный корабль от бесчисленных опасностей небесного океана – от кровожадных акул и дикарей-людоедов, от штормовых ветров и опасных перегрузок, от сотканных тлетворными чарами воздушных чудовищ и вечно голодного Марева, чья бездонная пасть готова проглотить любой корабль вместе с мачтами и парусами…
Одна лишь Алая Шельма, предводительница пиратской банды, относится к хозяйке ветров без должного пиетета. Ее баркентина то бесстрашно взмывает в обжигающие высоты небесного океана, то скользит над самым Маревом, словно бросая вызов Розе Ветров и всем ее воздушным течениям. Но этот странный курс отнюдь не случаен. Уже много лет Алая Шельма с несокрушимым упорством ищет то, чего, как известно, не существует в природе.
Она ищет Восьмое Небо.
Часть первая
РЫБА-ИНЖЕНЕР
Часть вторая
ГОСПОДИН КАНОНИР
Часть третья
ВЕДЬМЫ И ИХ КОТЫ
Часть четвертая
ЗОЛОТЫЕ РЫБКИ БАРОНЕССЫ
Часть пятая
ЗАПАС ПРОЧНОСТИ
Часть шестая
НАД ВОСЬМЫМ НЕБОМ
ЭПИЛОГ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
РЫБА-ИНЖЕНЕР
«Никогда не удите подлещика на холодных порывистых
ветрах, особенно тех, что устремлены снизу вверх. Будучи
рыбой норовистой и капризной, он обыкновенно
предпочитает течения плавные и умеренные, охотно
устраиваясь на отдых в негустых перистых облаках на
высоте от трех до семи тысяч футов»
«Путеводитель каледонийского рыбака»
Пираты появились так внезапно, что сперва этого никто не заметил.
«Саратога» неспешно двигалась в потоках северного ветра, переваливаясь с одного борта на другой. Ее форштевень раздвигал пушистые громады облаков так медленно и неохотно, точно те состояли из густой жесткой шерсти, а не из невесомой капели. Деревянные части громко скрипели, а палуба даже при незначительном боковом порыве ходила ходуном, норовя опрокинуть с ног зазевавшегося небохода.
Были и другие знаки, выдававшие почтенный возраст корабля, те знаки, что мгновенно выделит взгляд опытного небохода, как взгляд врача находит симптомы болезни, медленно и неуклонно разрушающей когда-то крепкий организм.
Такелаж, много лет не знавший замены, нес многочисленные следы сращивания. Дубовые доски палубы конопатили так давно, что между ними образовались зазоры, достаточно широкие, чтоб сквозь них могла провалиться толстая медная монета. И запах. Старые корабли распространяют особенный запах, как старые деревья. Кислый запах тлена и медленного разложения.
«Саратога» была отнюдь не стара для кораблей ее класса, но ее убивал не возраст, а нечто другое. В молодости она много лет проработала на почтовых линиях Готланда между Виддером и Кормораном, на одной из самых протяженных веток Тройственной Унии, доставляя пассажиров и корреспонденцию на самые отдаленные острова конфедерации. Ее мощный киль с равной легкостью вспарывал сухие течения южных сирокко и бурные реки высотных пассатов севера.
Век корабля скоротечен. Новый хозяин, выкупив потрепанную всеми ветрами мира «Саратогу», переоборудовал ее под свои цели, превратив из стремительного шлюпа в громоздкую грузовую шхуну. Корпус пришлось кроить по-живому, но, даже обзаведясь дополнительной мачтой с соответствующим парусным вооружением, «Саратога» не вернула себе той стремительности, что позволяла ей в молодости подниматься в небо, как хищной рыбе, а увеличенные трюмы сделали ее неуклюжей, медлительной и грузной. Ковыляя меж пушистых глыб облаков, она то и дело дергала носом, плохо слушаясь руля, а дрожь палубы говорила о том, что корпус испытывает сильнейшее давление воздушных масс и только остаточный запас прочности старых шпангоутов[1] позволяет ему не развалиться прямо в полете.
Тренчу было жаль корабля, но ничем ему помочь он не мог, как не мог помочь и самому себе. Целыми днями он слушал жалобные деревянные стоны «Саратоги» и разглядывал небо. Он был бы рад найти себе более увлекательное занятие, но ничего иного на борту корабля ему не оставалось. Да и попробуй чем-то заняться, когда руки стиснуты тяжелыми, ломящими суставы, кандалами. Оставалось только слушать скрипучие жалобы старой «Саратоги» и разглядывать облака. Как ни странно, со временем это бессмысленное занятие его даже увлекло.
Дома он часто видел облака, но там он всегда смотрел на них снизу. Облака над родным островом казались ему одинаковыми, как сгустки жира в наваристой густой похлебке. Только на семнадцатом году жизни, поднявшись настолько высоко, что почти с ними сравнялся, он обнаружил, что облаков существует великое множество, и все не похожи друг на друга.
Были те, что тянулись изломанными линиями, как контуры совершенно нечеловеческих, возведенных с нарушением всех правил геометрии, строений. Такие матросы называли «вязанками». Были слоистые, перетекающие друг в друга, те именовались «слюднем» и Тренч находил, что они похожи на пласты тонкого льда, уложенные друг на друга. Кучевые же облака, мимо которых чаще всего шла тихоходная «Саратога», казались ему похожими на огромные взбитые подушки. Может, просто потому, что последнюю неделю спать ему приходилось на жестких досках палубы в закутке на юте между канатных бухт, так что по утрам намятые бока неумолимо напоминали ему о себе. Здорово было бы иметь здесь подушку… Сгодился бы даже мешок из-под бобов, набитый каким-нибудь тряпьем. Но Тренч даже не заикался об этом, хорошо зная, что всякая его просьба, даже высказанная с предельной почтительностью, вызовет лишь гнев капитана Джазбера, яростный и выматывающий, как ледяной западный шквал.
