Напоследок перед отъездом я стер из мобильника все телефоны (жены, мамы, брата, места работы, всех вообще близких людей), потом снял со связки ключ от квартиры, где я прописан, чтобы, если меня «возьмут» с паспортом (кто «возьмет» — этого я не знаю. Кто бы ни взял… Вдруг…), они не получили бы вместе с адресом квартиры сразу и ключ, которым она отпирается. Вот опять: они. Кто — они? Опять не знаю. Но думаю, что, если случайно сделать неверный шаг, попасть не в свой коридор, опасность реальна. Кому бы я ни говорил об этой поездке, все реагировали одинаково. Мой друг Аркадий проникновенно сказал: «Учти, Дагестан — это единственная республика, где до сих пор похищают людей». Я знал, что убивают. Но похищают? Ничего не слыхал об этом. Но спорить бессмысленно, напор велик. Оксана: «Ты сумасшедший, что ли? Там же железную дорогу взорвали! Чего тебя туда несет?». Железную дорогу действительно взорвали, но я не могу объяснить ей, что несет меня туда мой замысел, моя книга. Что если я не перешагну свой страх, проект можно считать закрытым. Может быть, в моей «кругосветке» вокруг Каспийского моря и можно пропустить какие-то страны. Но не Дагестан. Отказаться от поездки в Дагестан — значит сдаться. Потому что Дагестан — это именно та территория, на которой разлом между Востоком и Западом особенно очевиден и по-настоящему драматичен. Напряжение такое, что вот уж лет десять, как брызги крови из этой небольшой республики долетают до Москвы. Как назло, 9 мая в Каспийске, где находится суворовское училище и где, вероятно, по случаю праздника был устроен парад, тоже был взрыв, весть эта молнией долетела до Москвы и чрезвычайно взволновала мою семидесятисемилетнюю маму. Она позвонила. Я попросил ее: «Ничего мне не говори. Пожелай мне удачи — и все». Прекрасно помню тот день перед отлетом: мы с Ольгой ходили на рынок, в честь дня Победы на улицах шло народное гулянье, было несколько ветеранов войны в медалях, дети то окружали их, то рисовали цветными мелками на асфальте цветы и солнышки. И все было так понятно, так по-родному… Потом была ночь, стирание телефонов и отчаянная бессонница, когда мысли крутятся, крутятся бессмысленно и беспощадно в твоей голове, и сна — ни в одном глазу. Чтобы сбить этот коловорот беспокойных мыслей, у меня было полфляжки коньяку. Я подумал, что если сейчас выпить грамм сто, то завтра скорее всего потянет опять. Но если не буду спать — выпить все равно придется. Так что выбора не было. Стояла уже глубокая ночь, я вышел на крылечко, плеснул коньяк в чашку, выпил, сел в кресло и долго смотрел на наш двор, на кусты жасмина, налитые весенней свежестью, на все это, столь, оказывается, любимое…
За неделю до отъезда я позвонил своей подруге Вике Ивлевой. Она журналистка. Хорошая. И она была в Дагестане: поэтому я и спросил ее — как она все это видит, эту тему? Потому что в Москве слово «Дагестан» прежде всего связывается с несколькими ужасными террористическими актами, которые были совершены в метро и в других людных местах по каким-то религиозным, типа, мотивам. Так, по крайней мере, было сказано по ТВ. Никаких альтернативных версий расследования этих ужасных преступлений я не знал. Поэтому я говорю как простой обыватель. А в качестве обывателя я представляю собой почти идеальное подопытное животное, мозг которого напуган известиями о кощунственных убийствах ни в чем не повинных людей и издерган постоянными — ежедневными, ежечасными — напоминаниями об опасности террора. Где бы ты ни находился — в метро, в электричке или в аэропорту, — тебе не избежать сурового наказа: «В связи с угрозой террористических актов…». Я даже не помню продолжения, не знаю, что надо, а чего не надо делать в связи с этой угрозой, но за десять лет пропаганда продолбила мой череп, и я по умолчанию считаю, что угроза есть. И несмотря на то, что я на самом деле не знаю, от кого она исходит, за десять лет этого постоянного нагнетания антитеррористической кампании у меня сложилось негативное отношение к Дагестану. Пожалуй, это — важнейшая составляющая террора. Ведь он заключается не в уничтожении возможно большего количества людей, а в приведении общества в состояние апатичной готовности к худшему и постоянного, хотя бы подспудного, страха. Террор и означает по-французски, собственно, «ужас». Роль СМИ в терроре равна роли самих террористов. Одним-двумя взрывами такой городище, как Москва, не напугаешь, да и взрывы эти быстро забудутся. Нужно постоянно напоминать, чтобы люди все-таки боялись. Это и есть цель пропагандистской работы, а совершается она исподволь. Разумеется, в Дагестане все очень непросто. Тем более если, как утверждается, дело замешено на религии. Что это за чудовищное искажение веры, если она требует от своих приверженцев не молитв, не милостыни, не паломничеств, а крови?.. Вы уже знаете: мусульмане считают, что существуют лишь три «ниспосланных» религии, религии откровения — иудаизм, христианство и ислам. Эти религии родственны по происхождению, специалисты называют их «авраамическими», по имени, естественно, Авраама, который первым из всех пророков узрел явление Господне и, как написано в древней книге Бытия, даже заключил завет с Богом. Но несмотря на родственность, все три религии за полторы-две тысячи лет своего развития пережили немало трансформаций и даже своего рода духовных кризисов. В XX веке стал очень значимым процесс глубокого переосмысления христианства, что, в конечном счете, привело к глубокомистическому пониманию Божественного опыта как прежде всего опыта любви. И это понимание стало для многих людей возможностью новой религиозности, нового восприятия Бога. Это очень серьезный сдвиг в нашем понимании сакрального, но пока по сравнению с «церковным» христианством все это — очень тонкие и хрупкие вещи… И вдруг со всем твоим тонким сознанием ты оказываешься вовлеченным в некую душевную болезнь родственной, спаси господи, религии и в ее материальное воплощение — террор.
