Меня арестовали. За победу в телевикторине.
Прошлой ночью. В такую темень явились, когда последняя дворняга под кустом дрыхнет. Взломали дверь, надели наручники и повели меня к джипу с красной мигалкой.
Без шума, без крика. Никто из местных и носа не высунул из своей лачуги. Только старый сыч заухал на ветвях тамаринда.
Аресты в Дхарави — дело привычное, как воры-карманники в пригородном поезде. Дня не пройдет, чтобы какого-нибудь бедолагу не забрали в участок. Некоторых полицейские волокут силком, а те вопят и брыкаются всю дорогу. Другие уходят по-тихому. Те, кто догадывается, даже ждут ареста; такие облегченно вздыхают, увидев джип с красной мигалкой.
Я бы тоже мог вопить и брыкаться. Доказывать свою невиновность, перебудить соседей. Да что толку? Местные и пальцем не шевельнули бы в мою защиту. Ну, выползли бы, протирая мутные глаза, насладились бы спектаклем, обменялись бы избитыми фразами типа «Еще одного забрали» и, широко зевая, вернулись бы спать. Мое исчезновение из величайшей в Азии трущобы никоим образом не повлияет на их жизни. Наутро, как всегда, выстроится та же очередь за водой, и каждый будет лезть вперед, чтобы к семи тридцати успеть на пригородный поезд.
Никто и не задумается, за что меня, собственно, взяли. Верите ли, даже я не ломал над этим голову, когда среди ночи хлипкая дверь затрещала под ударами. Когда вся твоя жизнь проходит «вне закона», то есть на грани полной нищеты, когда сражаешься за каждый клочок земли на городском пустыре и занимаешь очередь даже за дерьмом, арест превращается в нечто неизбежное. Так и ждешь: в конце концов кто-нибудь выпишет ордер, и за тобой приедет джип с красной мигалкой.
Найдутся люди, которые скажут, что я сам накликал беду, ввязавшись в эту викторину. И, тыкая в меня пальцами, напомнят слова местных старейшин: мол, никому не дозволено пересекать черту, отделяющую богатеев от бедняков. Ну в самом деле, с какой стати понесло меня, официанта без гроша в кармане, участвовать в мозголомке? Голова не тот орган, которым нам положено пользоваться, в отличие от рук и ног.
Но если б они только видели, как я отвечал!.. Жаль, передача еще не вышла в эфир. Хотя слухи уже просочились. Говорят, я что-то там выиграл. Вроде как в лотерею. Узнав такую новость, товарищи-официанты закатили для меня крутую вечеринку в ресторане. Мы пели, плясали, пили до поздней ночи. В первый раз на ужин была не дрянная стряпня от Рамци; нет, мы заказывали куриный бириани[1] и сикх-кебаб[2] из пятизвездочной гостиницы на Марин-драйв.[3] Бармен, дрожа от волнения, предложил мне руку и сердце дочери. Ворчун-хозяин, и тот благосклонно улыбался и даже, представьте, выдал вашему покорному слуге давно задолженную зарплату. В ту ночь он не обзывал меня тупым ублюдком. Или паршивой собакой.
А теперь вот Годбоул обзывает и так, и похлеще. Сижу, скрестив ноги, в камере размером шесть на десять футов, напротив ржавой железной двери, смотрю, как сквозь маленькое квадратное окно с решеткой падает пыльный солнечный луч. Здесь жарко и влажно. По полу размазаны остатки перезрелого манго, над ними жужжат мухи. Грустный таракан пытается влезть на мою ногу. Меня начинает пробирать голод. В желудке ноет.
Наверное, скоро меня во второй раз отведут на допрос. И вот после бесконечного ожидания за мной приходят. Да не кто-нибудь, а сам инспектор.
Годбоул не очень стар, где-то за сорок. Голова у него лысеет, зато усы на круглом лице — как руль от велосипеда. Когда он грузно топает по коридору, упитанный живот нависает над брюками цвета хаки. «Чертовы мухи», — бранится инспектор, замахиваясь на ту, что кружит над самым лицом. И не попадает.
Годбоул сегодня явно не в настроении. Злят его не только мухи, но и жара. Со лба стекают ручьи пота. Инспектор утирается рукавом. Больше всего слугу закона сердит мое имя.
— Рама Мохаммед Томас, что за бред? Все религии намешали в кучу! Или мамаша так и не разобралась, кто твой отец? — в который раз горячится он.
Пропускаю оскорбление мимо ушей. Привык уже.
Констебли перед кабинетом для допросов вытянулись по стойке «смирно». Верный знак: внутри находится важная персона. Еще с утра они жевали паан[4] и обменивались грязными шуточками. Годбоул буквально заталкивает меня в кабинет, где у настенного плаката, отображающего количество убийств и похищений за год, стоят двое мужчин. Одного из них — длинноволосого, словно женщина или рок-звезда, — я помню, он присутствовал на записи телевикторины, передавал ведущему команды через наушник. Второй — белый и лысый — мне совершенно незнаком. На нем розовато-лиловый костюм и яркий оранжевый галстук. Только белые носят костюмы в такую удушливую жару.
Вентилятор наверху работает в полную силу, однако воздух почти не колышется, ведь окна-то нет. Зной поднимается от беленых стен и зависает под низким деревянным потолком. Из обстановки здесь только проржавленный стол посередине и три стула вокруг него. С длинной тонкой балки, что делит комнату на две равные части, точно над столом свисает металлический абажур.
Годбоул представляет меня белому незнакомцу, будто инспектор манежа, объявляющий выступление дрессированного льва:
