Я сам себя назначил инспектором снежных вьюг и дождей и добросовестно исполнял свои обязанности.
Генри Торо
Я помню день, когда они переезжали в тот дом на Фонтанке, где жил я с женой.
К подъезду подкатила новенькая грузовая машина, фургон явно из мебельного магазина. Из фургона выскочил молодцеватый мужчина в меховой шапке-ушанке и кожаном пальто.
Я еще не знал, что этот красавец был мужем Ирины, отцом ее двух детей. Но это незамедлительно выяснилось, потому что полминуты спустя вышла из фургона и сама Ирина, и по ее обращению к щеголю в кожаном пальто все определилось, как на второй странице традиционного романа.
Я долго стоял в сторонке и смотрел, как щеголь вместе с дворником носил вещи. Я завидовал не только щеголю, но даже вещам, которым выпала такая выгодная участь — ежедневно пребывать в ее комнате, слышать ее голос, отражаться вместе с ней в ее трюмо.
Трюмо несли осторожно, особенно по лестнице, и, когда проносили мимо меня, оно не удержалось и, дразня мое самолюбие, показало мне узкое красивое лицо с черными усиками, лицо Печорина, по-видимому взявшего на себя заведование самым роскошным в городе мебельным магазином.
Торопящееся бытие на этот раз не спешило. Медлительный дворник растягивал минуты, беря какое-нибудь кресло, стул или чемодан, и каждая вещь, по-видимому, хотела мне сказать что-то сокровенное о жизни Ирины, но не решалась, потому что рядом с дворником, словно не доверяя ему, всякий раз появлялся щеголь с печоринскими усиками, в пышной меховой шапке-ушанке и элегантном кожаном пальто.
Кто он был? Моя мысль хотела угодить мне. Разумеется, заведующий каким-нибудь магазином — мебельным или комиссионным. Кем он еще мог быть? Этот новенький фургон, это кожаное пальто, эта усмешка, отразившаяся в зеркале вместе с лицом и как бы оценивающая все видимое и даже невидимое: дом, лестницу, Фонтанку, услужливо расположившуюся возле окон дома и не без успеха пытавшуюся заменить декорации в той сцене, которую решила разыграть сама жизнь.
Мысль, что он был делягой, в какой-то мере компенсировала то утраченное мной навсегда, чего лишала меня судьба и мое неумение быть обаятельным.
Был ли обаятельным этот щеголь, так изящно шагавший и несший каждую вещь с таким видом, словно Ньютон раскаялся, забрав свои слова обратно и отменив закон земного притяжения?
На этот вопрос поторопился ответить случай, который редко бывал на моей стороне. Вечером, оставив с бабушкой детей, мы с женой пошли в кинотеатр «Титан» смотреть новый фильм из времен гражданской войны.
Экран, словно войдя в сговор с действительностью, продлил сценку, виденную мною утром, внеся в нее существенные изменения.
На экране я увидел мужа Ирины в щеголеватой форме белогвардейского офицера. Да, это был он. Ему даже не пришлось прибегать к гриму. Тот же легкий, упругий шаг, та же усмешка, те же печоринские усики. Оказывается, он был артистом. Теперь мне оставалось только одно — найти какой-нибудь изъян в его игре, мысленно уличить его в недостатке таланта. Но, увы! Он сжился с ролью, он чувствовал себя на экране так же уверенно, как в обыденной жизни, у него было обаятельное лицо. Режиссер оказался умным и не стал изображать белогвардейца одними черными красками.
Нет, он был не просто актер, а маг и волшебник. Ему удалось то, что не удалось шаману, виденному мною в детстве, пытавшемуся изо всех сил совершить чудо. Он это чудо совершил без труда, сделал пластичными не только свои жесты, но и всю обстановку, вдруг превратившуюся в белогвардейский мир, где даже стены источали молодцеватую удаль. Здесь был риск — и началась дуэль, где на каждый выстрел откликалась смерть.
И сценарист и режиссер все сделали для того, чтобы дать простор его таланту, его удали, его тоске по смерти, с которой он сейчас играл в карты, лихо и ловко тасуя тугую колоду.
На другой день я встретил его на лестнице и удивился. Ведь вчера я видел, как его убили. Убивали его так реально, что я забыл, что это была не всамделишная смерть, а только игра актера. Сейчас, сбегая по лестнице, он тоже, по-видимому, играл роль, шаг его был упруг, на лице его была довольная, сытая улыбка. Ведь ночь он провел с Ириной, и провел законно, как муж и отец ее детей.
Я подумал: теперь я буду каждый раз встречать его одного или вместе с Ириной, о чем уже позаботился коварный случай, распоряжавшийся обстоятельствами и поселивший нас в одном доме.
Через неделю мы с женой пошли в театр. И снова увидели его, уже на сцене. На этот раз он играл не белогвардейца, а молодого американца-интервента. Он играл его так, словно всегда был американцем и прирожденным интервентом.
На сцене, изображавшей сибирскую тайгу, горел костер, очень похожий на натуральный и пугавший своей чрезмерной реальностью зрителей, сидевших в партере поблизости от сцены. Возле костра, полусидя-полулежа, пребывал он, обаятельно красивый американец, полный изящества и ностальгии, и пел мечтательным голосом модную в двадцатых годах английскую песенку:
Долог путь до Типперери,
Долог путь…
Я сказал жене, что у меня разболелась голова, и спросил ее — нельзя ли пораньше уйти домой.
