«Любите ли вы театр, как люблю его я?» Вот знаменитая сакраментальная фраза, с которой надо бы начать эту книгу, думала я, доставая бумагу и ручку, чтобы усесться за стол. В этот момент какая-то струна вдруг оборвалась у меня внутри, и чувство недоумения с привкусом лёгкой горечи возникло сначала в голове, а потом заскользило ниже к сердцу, которое тут же, встрепенувшись, немного сжалось, как бы пропуская мимо себя эту мысль и позволяя ей катиться дальше вниз, обдавая холодом желудок и вызывая неожиданную тошноту. «Что это?» — с удивлением подумала я, опускаясь на стул и глядя на белый лист бумаги. «Любите ли вы театр… любите ли вы театр… любите ли вы…» — закрутилось у меня в голове с настойчивостью заезженной пластинки снова и снова, поднимая внутри волну удивления и неприязни.
«Господи, — вдруг серьёзно подумала я, — а действительно, люблю ли я театр?» Подумала и ужаснулась, что не могу так твёрдо и безоговорочно ответить: «Да!»
Да, да, тысячу раз «да»! Я знала это всегда, как дважды два — четыре. И вдруг, вот новость, я засомневалась!
Сомнение — великая вещь, скажете вы. Именно с сомнений начинаются все новые открытия. Да знаю я, знаю. Но это открытие для меня стало действительно новым. Как будто кто-то отдёрнул занавес, и при ярком свете прожекторов я вдруг увидела Театр во всей его пошлой обыденности, со всеми неприглядными деталями. С его интригами, сплетнями, подсиживанием, стукачеством и лизоблюдством. Где обычный артист выглядит этаким Акакием Акакиевичем, маленьким бесправным человечком, жизнь которого и судьба зависят от любого режиссёра (неважно, талантливого или бездарного), унижающего его по каждому поводу и при этом требующего от артиста, чтобы тот его любил, пил с ним водку и считал его слова «истиной в последней инстанции». Режиссёр, узурпирующий актёрский талант, волю, отнимающий его от семьи, ворующий часы его жизни или не дающий ему работы, зная, что убивает этим несчастного актёра. Боже! Сколько всей этой мерзости мне пришлось увидеть за свой век! И вот этот Театр я должна любить?! «Нет! Нет! Не люблю я его!» — захотелось закричать мне впервые в жизни. Да я этот Театр просто ненавижу!
Как старая собака,
Зализываю раны я,
Полученные в драке
С хозяевами пьяными.
В интригах закулисных,
Словно в гнезде осином,
Дрожу, как тонкий листик
Среди ветвей осины.
Забившись в угол, глядя
На мерзость человечью,
Не верю, что погладят,
Боюсь, что искалечат.
Смотрю с тоской незрячей
На подлость и измены.
Но с верностью собачьей
Опять иду на сцену.
Вот так фокус. А что же я делала все эти годы именно там, на сцене? Как я любила все эти запахи кулис, эти репетиции! Как я не спала ночами в ожидании премьер, как горько плакала, когда не было работы! Как я бежала больная, с температурой, даже с сотрясением мозга, туда, на сцену, чтобы играть. Играть!!
Вот оно, слово, найдено! Игра! Вот что притягивало меня с детства в Театр. Вот что любила я искренне, беззаветно и преданно. Вот что держало меня так долго в этом сладком рабстве.
Конечно, игра начиналась в детстве. В этом счастливом, беззаботном времени жизни, где каждый сам себе режиссёр. Посмотрите, как играют дети! Даже любящим мамам и папам никогда не приходило в голову учить своё дитя играть в куклы. А какая вера «в предлагаемые обстоятельства»? Ни один взрослый артист не способен на это. Нет, великие артисты именно так и играют!
И ещё, этот театральный дурман, это завораживающее волшебство Театра, конечно, было у меня в крови, в генах, переданных мне моими родителями. Мой отец, Владимир Лепко, блистательный комедийный актёр Театра Сатиры. А мама, Антонина Крупенина, солистка музыкального театра им. К. С. Станиславского и В. И. Немировича-Данченко, — уникальная характерная танцовщица. Разве могло им прийти в голову, что их дочь не будет артисткой? Конечно, Театр; и ничто другое не могли они так любить. И как много они рассказали мне о нём, а главное — показали всей своей жизнью, своим примером это бескорыстное служение Театру.
А эта жизнь в общежитии театральных работников в здании, где сначала был Мюзик-холл, потом Театр оперетты, а теперь здесь находится Театр Сатиры? Кстати, именно в Мюзик-холле сначала работал отец, приехав из Ленинграда. И там же он познакомился с мамой, которая после окончания балетной студии им. Луначарского пришла туда юной балериной. Да и родилась я фактически в этом доме на Садовой, и прожила там до 13 лет. Общежитие было на чердаке Театра оперетты, вход со двора по чудовищной винтовой лестнице, где на дверях висела табличка с фамилиями жильцов. Всего десять семей, наша фамилия была в списке третьей. Так до сих пор мы звоним в дом три звонка, хотя давно живём в отдельной квартире у метро «Аэропорт». Но не только я, но и мой сын, и его дети всегда звонят в дверь три раза в знак того, что пришли свои.
Но если вернуться в моё детство, на тот знаменитый чердак, где в каждой комнате жила семья, и на всю эту компанию в тридцать человек была одна кухня, один сортир и один телефон, то невольно вспомнишь, что от квартиры Михаила Булгакова нас отделял только сад «Аквариум». А персонажи не уступали булгаковским своими историями, нелепыми скандалами, театральными романами, стукачеством и пьянством. Но это было моё детство! И когда я иногда вижу во сне, что я опять живу в нашей комнате, в той коммуналке, где окна упирались в стенку Зала им. Чайковского и у нас практически не было дневного света; где я спала в тёмном углу за занавеской на узкой кроватке с металлическими шариками, — я не хочу просыпаться, я пытаюсь продлить этот сон, и долго не открываю мокрые от слёз глаза, и тяну, тяну пробуждение. Так как никогда и нигде я не была так счастлива, как там, в этом своём детстве!
