Катков Михаил
Влияние патриотических заявлений русского народа на европейское общественное мнение
Наконец мы прочли сегодня в английских газетах полный отчет о заседании британской палаты лордов 8 мая; мы сегодня же представили бы его нашим читателям, если бы не одно из тех случайных обстоятельств, какие, по правде говоря, никогда не должны бы случаться на почте, не лишило нас этой возможности, забросив наш пакет на одной из промежуточных станций Николаевской железной дороги, где он и прогостил до сего дня.
Мы прочли отчет об этом заседании, прочли речи обоих лордов, Шафтсбери и Гарроби, подавших петиции от разных лиц в пользу Польши, и ответную речь на них статс-секретаря иностранных дел графа Росселя. Какая разница в тоне и результатах этого объяснения сравнительно с прежними парламентскими демонстрациями против России! Конечно, мы не можем сказать, чтобы благочестивый и богомольный граф Шафтсбери стал справедливее и беспристрастнее в своих оценках, чтоб он, говоря в пользу Польши, действительно имел в виду пользу этой страны и истинное положение дела, а не поддержание совсем другого рода политической агитации, для которой польское восстание послужило лишь удобным предлогом. Граф Шафтсбери по-прежнему не хочет знать ни истории, ни современной действительности, ни истинной сущности дела; он не обращает никакого внимания на доводы противной стороны, хотя эти доводы уже признаны всеми беспристрастными людьми и повторяются с такою же силою в его собственной стране, как и в самой России; по-прежнему он адвокатствует в пользу польского восстания, следуя тому плохому способу защиты, который полагает силу не в том, чтобы, рассчитавшись с доводами противной стороны, отстаивать в своем деле только то, что остается твердо и чисто, а в том, чтобы с искусственною глухотой и слепотой не брать ничего в расчет и настаивать на одностороннем решении дела, смешивая правое с неправым, законное с беззаконным, возможное с невозможным. Зато ответ графа Росселя, — ответ, в котором заключается весь нерв и вся сила этого парламентского объяснения, — впервые в британском парламенте ставит польский вопрос на истинную почву, сокращает его размеры, упрощает и отрезвляет его и изобличает несостоятельность польских притязаний. Во многом существенном нельзя было бы сказать ничего убедительнее против этих притязаний, в которых, собственно, и заключается главная вина всех бедствий Польши и всех затруднений как России, так и Европы по этому делу.
Что же случилось в небольшой период времени между первыми назойливыми требованиями, не оставлявшими России на выбор ничего, кроме войны или позорных, невозможных уступок, которые погубили бы ее вернее всякой войны, и теперешним несравненно более умеренным и разумным взглядом на вещи, который обнаруживается в лучших сферах европейского общественного мнения, который сказался и в речи графа Росселя?
Что случилось? Ничего более, как только то, что русский народ подал признаки жизни и духа, которых в нем не ожидала введенная в обман Европа. Тогда она думала, что Россия находится в состоянии полного разложения, что в ее недрах кипит бессмысленная революция, что русский народ утратил всякий смысл и дух, что русское общество неспособно к самостоятельной политической жизни, что каждый так называемый образованный русский есть изменник своему отечеству и готов продать его за бесценок. Так думали о нас, так говорили; и мы без содрогания еще не можем вспомнить тех речей, которые говорились о России и в британском парламенте, и в этой пародии на парламент, в этих жалких законодательных камерах Франции. Тогда со стороны Европы казалось достаточным одного доброго окрика, чтобы заставить нас согласиться на все, хотя бы на самоубийство, — и тогда с нашей стороны война казалась неизбежным бедствием, и народ наш воспрянул с полною решимостью жертвовать всем для спасения отечества. Теперь взгляд Европы изменился. Она видит перед собою не мертвую массу, а живую силу, с которою должно считаться и которая не уступит ничего без жестокого, смертного боя. Европа не может сомневаться в искренности того высокого патриотического чувства, которое овладело у нас всеми классами общества и слило всех и все в одно живое, крепкое, могущественное целое. Когда начались у нас вызванные нестерпимыми притязаниями и оскорблениями заявления этого патриотического чувства, некоторые благоразумные люди высказывали сомнение в действительности наших патриотических адресов, покачивали головой и мудро находили, что эти адресы не ослабят действия нарезных штуцеров и армстронговских пушек; были и такие, которые боялись, чтобы патриотические заявления не накликали на нас войны, от которой будто бы можно было лучше уберечься, пригнувшись к земле и затаив дыхание. Некоторые голоса, к счастью, столько же ничтожные численно, сколько и по своему значению, готовы были упрекать всех, кто не оставался глух и нем при этом великом движении, кто отзывался на народное чувство или служил ему органом. Когда появились первые патриотические адресы изнутри России, соединившие в себе голоса всех сословий, находились, быть может, добрые люди, которым казалось лучше и безопаснее присутствовать при самоубийстве своего народа, чем при заявлениях энергической готовности его стать крепко за свое существование, за честь своего прошедшего, за свои права на будущее.
