«Гельмут сам распрощался с жизнью».
Я вошел в контору и сразу понял — что-то не так.
Стоя на пороге, я огляделся, затем осторожно шагнул вперед, по следу смерти.
Ну да, так оно и есть…
Взяв со стола лупу, которую, похоже, чисто подсознательно положил туда, предполагая, что она мне может в скором времени понадобиться, я внимательно осмотрел Гельмута. Покойник лежал на спине, голова его была плотно обмотана липкой нитью. Удушье или пищевое отравление — поставил я диагноз, и, видимо, был прав — нить, обычно тянувшаяся откуда-то из задней части брюшка, на этот раз выходила изо рта. Паутина, последнее ложе Гельмута, задрожала от моего дыхания; я на мгновение отвернулся, а затем продолжил осмотр. Ничто не указывало на применение силы. Гельмут сам распрощался с жизнью. Итак, сдох последний паук в моей унылой конторе!
Грустная жизнь у такого паука. Видно, он по собственной глупости пробрался сквозь щель под дверью, пробрался лишь затем, чтобы убедиться, что здесь он не найдет не только мухи, но даже высохшего мушиного трупика. И это понятно — мухи руководствуются обонянием, в моих же двух комнатах не было ничего съедобного, а царивший тут запах представлял собой неуничтожимую смесь ароматов пыли, экономно используемой жидкости для мытья полов фирмы «Джонсон и Джонсон» и сохнущих в пепельнице окурков двух сигар. Сигары, насколько я помню, мы курили с моим клиентом, последним, у которого нашлись средства не только на то, чтобы нанять частного детектива, но и на две сигары. Это было довольно давно, а если точнее, девяносто четыре дня тому назад. Я остановился у календаря и подсчитал, переворачивая страницы: три месяца и два дня. Майскую страницу украшало изображение перепачканного карапуза, которого намеревалась замочить в лучшей в мире мыльной пене фальшиво улыбающаяся грудастая мамаша. Июнь — симпатичная девушка-автомеханик, профессионально покрытая в соответствующих местах масляными пятнами; июль — старушка, вылившая на мужа бутылку кетчупа и изображающая крайнюю степень отчаяния; август — садовник и его заляпанная томатным соком жена, и, наконец, сентябрь — седой негр в белой, запятнанной шоколадным мороженым рубашке. Всем этим воплощениям месяцев предстояло в ближайшее время быть отчищенными и выстиранными с помощью какого-то новомодного порошка. О! — вспомнил я, нужно заглянуть в прачечную. И это всё, что я запланировал на сегодняшний день. Остальные несколько часов должно было занять Дело.
Если бы оно существовало — хоть какое-то.
Но его не предвиделось.
Вообще ничего не предвиделось.
Оттолкнувшись от стола, я осторожно отклонился назад и, почти сразу же поймав равновесие, начал раскачиваться на задних ножках стула, глядя на окна. Ближайшее выходило на тылы мексиканской забегаловки и было покрыто снаружи неровными потеками жира разных оттенков; я никогда не открывал его, не сомневаясь, что в этом случае меня немедленно свалил бы с ног запах лука и перца. Второе окно выходило на альпийский луг. Я встал и подошел ближе — мне вдруг показалось, будто я вижу вдали силуэт неподвижно висящего над горами крылатого хищника. Но нет, действительно лишь показалось. Смахнув с плаката мушиный помет, я снова сел на стул. Предстояли долгие, нудные, безнадежные часы ожидания.
Было тихо. Еще вчера я бы сказал, что тишина столь глубока, что слышно, как в углу, на стыке двух стен и потолка, скребется паук. Сегодня источником даже слабого шороха мог бы послужить разве что отвалившийся кусок краски.
— Дожить бы до пятницы, — сказал я вслух.
В кармане у меня имелось около тридцати шести долларов. Мало кто в Штатах может сказать о себе, что всё их состояние, действительно всё, что у него есть, — тридцать шесть долларов. Ну, может быть, еще центов сорок. Вместе с тем еще меньше людей могли бы сказать, что данная ситуация их крайне мало волнует, поскольку в пятницу они должны получить четыре миллиона шестьсот пятьдесят три тысячи семьсот семьдесят пять баксов. Именно столько, сколько разыгрывается в пятничном тираже. Столько причитается мне за два купленных во вторник купона лото… Ценные бумажки приятно шуршали в нагрудном кармане.
Я встал, подошел к зеркалу и посмотрел на себя.
— Когда же ты в конце концов перестанешь играть в Филипа Марлоу за три цента? — спросил я у собственного отражения. Тип в зеркале слегка приподнял одну бровь, левую, только одну левую, чем я особенно гордился, и буркнул голосом Хамфри Богарта: — Ты безнадежен, приятель. И слишком высоко ценишь собственную совесть, в то время как даже негры давно уже от нее избавились.
Вздохнув, я вернулся к столу. Так или иначе — делать сегодня действительно было нечего. Направив пульт на музыкальный центр, я в третий раз выбрал со вставленного сегодня утром диска «Плоскогорье дождей» Марка Кнопфлера. Компакт запустился с четвертой дорожки, давая мне возможность посмаковать металлический и в то же время мягкий, словно пух, звук гитары…
…Некоторое время я смотрел на эти слова, а затем одним движением пальца отправил их в бездну девятисот гигабайт емкости жесткого диска моего домашнего компа. Либо они когда-нибудь оттуда всплывут, либо останутся там до самого виртуального конца света.