I
ПРАЗДНИК СВЯТОГО ИОАННА ВО ФЛОРЕНЦИИ
Однажды вечером, во время нашего пребывания во Флоренции, мы открыли окно и заметили, что собор и его колокольня ярко освещены; иллюминация возвещала о том, что завтра начинается праздник святого Иоанна. Мы не хотели упустить ни малейшей подробности этого праздника, о котором нам с такой похвалой рассказывали еще в Генуе и в Ливорно, а потому без промедления вышли из дома. И хотя жилище наше находилось на окраине Флоренции, мы, едва выйдя за порог, сразу очутились в гуще толпы, которая становилась все плотнее по мере того, как мы приближались к сердцу города. Толпа эта вела себя так чинно и благонравно, что до нашего палаццино (впрочем, отделенного от улиц двором и садом) не доносилось ни звука, и, если бы иллюминация собора не дала нам знать о празднике, мы могли бы просидеть весь вечер дома, даже не догадавшись, что вся Флоренция высыпала на улицу. Такова характерная особенность жителей Тосканы: по отдельности они нередко бывают шумными, однако толпа тосканцев почти всегда молчалива.
Ночью, в лунном сиянии, Флоренция представляет собой изумительное зрелище; ее колонны, церкви и памятники поражают своим величием, и рядом с ними здания нашей эпохи выглядят жалкими и невзрачными, словно это всего лишь временное жилье, где люди проводят не больше одного дня. Мы следовали за толпой, и толпа привела нас на Соборную площадь; и тут мне показалось, будто я вижу собор впервые, настолько зрительно выросли его размеры; особенно громадной выглядела колокольня: чудилось, будто освещавшие ее огни горят наравне со звездами. Баптистерий Сан Джованни был открыт, и раку с мощами святого выставили на обозрение; церковь казалась заполненной, однако войти в нее не составляло труда, ибо во Флоренции не принято ломиться вперед, расталкивая всех вокруг, как это делают у нас: тут каждый осторожно протискивается, стараясь найти себе местечко, и в конце концов удобно устраивается там, где, на первый взгляд, он неизбежно должен был бы задохнуться.
По моим наблюдениям, религиозности флорентийцев свойственна та же умеренность, какую я уже замечал у них в публичных проявлениях других чувств. К Богу здесь относятся с некой почтительной фамильярностью, не лишенной прелести, примерно так же, как к великому герцогу, то есть снимают перед ним шляпу и улыбаются ему. Не знаю, впрочем, считают ли они Бога намного могущественнее герцога, но, во всяком случае, явно не считают его добрее.
Баптистерий был великолепно освещен, так что мы смогли разглядеть немало подробностей, ускользнувших от нас при первом осмотре. Вообще говоря, в итальянских церквах днем можно разглядеть гораздо меньше, чем ночью. Мы заметили, в частности, «Надежду» — статую работы Донателло; затем «Магдалину» того же мастера — изможденную, изваянную чуть ли не с анатомической достоверностью, но, тем не менее, преисполненную раскаяния и смирения; и, наконец, еще одну работу Донателло — надгробие Иоанна XXIII; когда-то слова «Quondam papa[1]», высеченные на этом надгробии, так разгневали Мартина V, что в письме приору он приказал соскоблить кощунственную надпись и оставить покойному лишь сан кардинала, в котором тот скончался.
Надо сказать, Бальдассаре Косса и в самом деле был весьма необычный папа. Знатный неаполитанец, не имевший состояния, он решил сделаться корсаром, чтобы разбогатеть, и однажды, попав в бурю, принес обет постричься в монахи, если ему удастся спастись. Впоследствии, благодаря поддержке, наставлениям, а главное, деньгам своего друга Козимо Старого, он был назначен кардина-лом-диаконом. Бывший корсар стал продавцом индульгенций, и это занятие, очевидно, принесло ему большую прибыль, чем первое, ибо после кончины Александра V, убитого, как поговаривали, по его приказу, он оказался достаточно богатым, чтобы подкупить конклав. Однако, против ожиданий, первый тур голосования не принес Бальдассаре победы; тогда он сам облачился в папскую тогу и, словно вдохновленный свыше, воскликнул: «Ego sum papa![2]» Кардиналы растерялись от такой наглости и, не прибегая даже ко второму туру голосования, признали его избранным. Бальдассаре Косса стал папой под именем Иоанна XXIII. Это был уже третий здравствующий папа: два других были Григорий XII и Бенедикт XIII.
Впрочем, новоиспеченный папа подавал пример ничуть не лучше, чем остальные; еще будучи кардиналом, он написал стихи, где отрицал бессмертие души, существование ада и рая; став папой, он первым делом отнял у мужа женщину, в которую давно был влюблен и с которой открыто жил; однако это не помешало ему обличать распущенность Владислава, короля Неаполитанского. Владислав не любил обличений и ответил своему бывшему подданному очень резко, заметив, что человек, живущий так, как он, не вправе осуждать других за их образ жизни. Иоанн XXIII, в прошлом корсар, не признавал полумер, а потому отлучил короля от Церкви. Владислав собрал войска и объявил папе войну; но папа, со своей стороны, провозгласил крестовый поход и двинул войска на Владислава. Владислав потерпел поражение, и папа своим указом лишил его трона. И тогда Владислав поступил подобно Иоанну XXIII: он вернул себе корону так же, как Иоанн XXIII добыл себе тиару, то есть за деньги. Противники заключили мир, но продлился он недолго. Другой тогдашний папа, Григорий XII, хотя и был жалким изгнанником и жил на подаяния, которые он получал от одного мелкого тирана, правителя Римини, тем не менее посылал анафемы папам и королям; эти постоянные нападки стали беспокоить Иоанна XXIII, видевшего, что Церковь возмущена его распутством. Он потребовал у Владислава выдать ему Григория XII. Владислав обратился с соответствующим требованием к правителю Римини, но тот ответил, что Григорий XII — его собственный первосвященник, единственный папа, которого он признает и считает непогрешимым, а потому, вместо того чтобы выдавать папу врагам, он будет защищать его от любого, кто вздумает посягнуть на его особу. Узнав об этом отказе, Иоанн XXIII решил, что во всем виноват Владислав, и, вместо того чтобы сердиться на правителя Римини, рассердился на короля Неаполитанского. Между ними вновь вспыхнула война, но на этот раз победа досталась Владиславу. Иоанн XXIII бежал из Рима, Владислав овладел Вечным городом, не встретив никакого сопротивления, и разграбил Ватикан — уже в третий раз за время своего царствования. Владислав преследовал беглеца до Перуджи и там погиб от яда. Короля отравил отец его любовницы, притом способом столь необычным, что об этом даже рассказывать затруднительно. Человек этот был аптекарем; подкупленный легко догадаться кем, он изыскивал возможность отравить Владислава, как вдруг к нему пришла дочь и пожаловалась, что король охладел к ней. И тогда отец дал дочери некую мазь, велев натереться ею и дав заверение, что эта мазь обладает свойствами, которые могут вернуть неверного любовника. Бедная девушка поверила отцу и в точности исполнила его наставления. На следующий день после того, как ей представился случай провести этот опыт, она умерла. Владислав пережил ее всего на неделю.
