УЭСТОН ЧЕЙЗ МЕЖДУ ДВУМЯ МИРАМИ
У Т. С. Эллиота есть стихотворение «Орел парит на вершине неба»:
Где жизнь, что мы живя потеряли?
Где мудрость, что мы потеряли в познаниях?
Где познание, что мы потеряли в сведениях?
Эти строки могли бы стать эпиграфом к роману Чэда Оливера «Ветер времени». И дело здесь не столько в смысловых соответствиях, сколько в общем настроении, неугасающем беспокойстве человека, ждущего ответа на вечные вопросы. От этих вопросов нельзя уйти. От них не спрятаться, как нельзя спрятаться от самого себя. Они льются на землю звездным светом, выпадают радиоактивными дождями, раздирают уши пронзительным свистом сверхзвуковых истребителей.
И нет на свете таких уголков, где люди могут быть безучастны к будущему человечества. Оно перестало быть отдаленным туманным горизонтом. Оно стало нашим завтрашним днем, заботой первостепенной важности.
Человечество сделало первый шаг к звездам. Каждый день теперь может стать первым днем распространения человеческой цивилизации на другие миры. Но готово ли к этому человечество?.
Для Чэда Оливера это главный вопрос, вопрос вопросов. И он не опешит с ответом.
Может быть, потому, что ни на мгновенье не забывает о космическом огне, оставившем на камнях Хиросимы тени людей, впервые увидевших эту вспышку грозной силы. Они успели лишь заломить руки над головой, как сломанные крылья, и исчезли…
Спокойно, неторопливо течет повествование.
Чэд Оливер мастерски обрисовывает детали, заостряет внимание на мелочах.
Сонная одурь захолустного городка. Ленивая нега искрящейся солнцем воды, где в тени кустов стоит против тече-ния золотая форель. Автор словно хочет уверить читателя, что в такой день, в таком благословенном месте но может случиться ничего необычного. Тем более с таким типичным «средним американцем», как Уэстон Чейз. И читатель настраивается на этот отдых на лоне природы. Он готов провести его вместе с Уэсом. Этот человек прост, понятен, естествен. И почти каждому знакомо испытанное Уэсом чувство, когда «пойманная рыба разжигала желание поймать еще». Но пока читатель занят рыбной ловлей, он сам оказывается в положении рыбы.
Чэд Оливер искусно ведет его на тончайшей леске мастерски построенного сюжета.
Но вот резкое движение, внезапный поворот, убыстрение ритма, и события нарастают со скоростью снежной лавины. Кажется, вот-вот Чэд Оливер перешагнет ту предельную меру, за которой начинается художественная достоверность, оторвется от читателя, увлеченный собственным воображением, торопящийся к логической развязке. Но в самый последний момент писатель останавливается, делится с читателем своими сомнениями, подбрасывает ему одну-другую художественную находку, от которой во все стороны расходятся волны достоверности. Как чародей из маленькой сюиты Дюка, Чэд Оливер вызвал невероятной силы град, заставил своего героя метаться в поисках спасения, карабкаться на скалы, забиться в каменную пещеру. Неужели завязка не могла случиться в более спокойной обстановке, на более реалистичном фоне? Ведь молния необычного поражает тем сильнее, чем зауряднее, обыденнее родившие ее облака.
Что ж, может быть, автор и допустил небольшой просчет, когда уложил Уэса спать на сырые камни пещеры. Но одной лишь фразой ему удается вернуть доверие читателя. «Он (Уэс. — Е.П.) ворочался на жестком ложе, не просыпаясь, но и во сне ощущая ход времени».
Это сказано точно и лаконично. Это верно передает ощущение Уэса, забывшегося холодным тревожным сном.
Перед нами живой человек, а не робот, призванный выпаливать столько-то битов определенной информации.
И когда в разговоре с Арвоном Уэс проявляет полнейшее невежество в астрономии, пытаясь нарисовать солнечную систему, читателю это понятнее и ближе, чем популярная лекция, произнесенная скучным эрудитом, который, казалось, только и ждал встречи со звездными пришельцами.
Арвон рассказывает Уэсу о своей далекой родине — Лортасе.
Там почти все так, как на Земле. Фермы, коровники, недопитые стаканы со спиртным, библиотеки, полицейские, деньги и страховой полис. Это антропоцентризм, доведенный до абсурда. Он сначала удивляет, потом начинает раздражать, кажется, что писателю вдруг изменило художественное чутье и он, в погоне за достоверной обыденностью, впадает в угрюмый и неумный догматизм. Но постепенно начинаешь понимать, что, повествуя о Лортасе, Чэд Оливер говорит о Земле. Что, развертывая печальные картины сгоревшей в атомном огне планеты в системе Центавра, он видит перед глазами все ту же Землю.
«Трудно было шутить, невозможно не помнить».
Так Арвон передает Уэсу свое впечатление о погибшем мире. И становится ясно, что это автор не может забыть о горьком пепле Хиросимы. Эта память смутной тенью проходит через все повествование. И когда Уэс в потрепанном фордике везет космических пришельцев по залитому солнцем гудрону Лос-Анжелеса, он видит вдруг сквозь ветровое стекло мертвую радиоактивную пустыню. Это галлюцинация, но, как признается Уэс, она оказывается для него сильнее реальности.
Здесь Чэд Оливер как бы передает эстафету памяти своему герою. Чтобы он помнил, чтобы никогда не забыл. Сегодняшняя проблема Лортаса — завтрашняя проблема Земли. Эта авторская мысль становится все более и более ясной.
