Виктория Угрюмова
Вечный город
Каждое утро я встречаю эту милую даму, когда выныриваю из перехода на Крещатике. Я иду в гастроном на Николаевской, она - в обратном направлении. Она всегда ходит в гастроном на Николаевской на час раньше, чем я. Зато я к этому времени успеваю побывать и в 7\9 и в 3\5. Названия киевских улиц меняются так часто, что последнее время многие вообще названиями не пользуются. Есть гораздо более точные ориентиры; слова-ключи, как для шифра. Обменялся парой фраз на таком языке, и моментально принят в дружную и сплоченную компанию киевлян. Правда, с каждым годом нас становится все меньше и меньше, но ведь кто-то же должен прийти нам на смену.
- Доброе утро, - расцветаю я самой приветливой своей улыбкой. Я искренне рада видеть эту даму, хотя не знаю, как ее зовут. Мы встречаемся на этом самом месте тридцать первый год подряд. Тогда, в шестидесятых, она была еще сравнительно молода, хотя уже не первой, а скорее третьей молодостью, полная, яркая брюнетка. А я ковыляла, судорожно цепляясь за бабушкин палец.
- Доброе утро, - говорила бабушка, улыбаясь.
- Доброе утро, - откликалась брюнетка с красной клеенчатой сумкой и белой торбочкой в красные шарики. Помню, эти шарики меня тогда поразили больше всего. - На Николаевской свежайшая рыба и крабы, а вот молока нет.
Это ценная информация, и ритуал обмена ею отработан до мелочей задолго до моего появления на свет.
- В 3\5 хороший сыр, а в 7\9 привезли соленое масло, - отвечает бабушка мило.
Чтобы больше никого не интриговать: 3\5 - это гастроном в самом конце парка Ватутина, а 7\9 - крохотный магазинчик напротив одноименного памятника, на остановке 62 автобуса, высоко ценимый завсегдатаями за кофе и шницели, которые можно было наскоро проглотить до начала симфонического концерта.
Мы расходимся в разные стороны. До завтрашнего утра.
Бабушки давно уже нет, и за тридцать лет брюнетка стала седой и морщинистой; но торбочка у нее все та же. Я, кажется, слегка подросла, а на Николаевской больше не бывает свежих крабов, наваленных влажными розоватыми грудами на белом подносе, с которого на каменный пол тихо капает вода. Можно ли это считать переменами, если я сегодня, как тридцать лет назад моя бабушка, рапортую о наличии молока у "Трех мушкетеров"?
Они были продавцами в молочном магазине на Михайловской, трое веселых, приветливых мужчин. Как-то само собой их стали называть "Три мушкетера". Когда это было? Неважно...
Красная сумка и белая, в шарики, торбочка, удаляются, покачиваясь, а я попадаю в объятия следующего персонажа из сказок моего детства. Он снимает шляпу и раскланивается:
- Нас огорчили этой постановкой "Набукко", - доверительно сообщает он. - Но я не отчаиваюсь. Все впереди - рывок, взлет, парение. После войны тоже казалось хуже, чем до; после революции... он не договаривает.
- А я в филармонии вчера получила море удовольствия.
- Рад, - улыбается он.
Когда-то давно они с бабушкой так же говорили о Симеонове, Рахлине, Шебалтиной. Похоже, ему больше ста лет. Но свою высохшую, как у кузнечика, голову он еще носит высоко. Выцветшие, слезящиеся глаза не кажутся старыми. А, может, это я себя обманываю.
Город меняется, обустраивается, хорошеет, дурнеет, как всякое живое существо, которое физически не в состоянии вынести застой. Любые перемены всегда необходимы. Рост - это тоже своего рода перемена. А вот люди верны себе и своим привычкам; и они поддерживают состояние вечности и незыблемости. Недавно выяснила, что у Даля в его словаре не упоминается "вечность". Интересно, бывал ли он в Киеве?
У "Русской драмы" стоят все те же заядлые театралы. По моим наблюдениям они выросли на тридцать лет, но ничуть не изменились, постарели, разве что. По Крещатику широко шагает все тот же художник со своим этюдником под мышкой. Я с закрытыми глазами скажу вам, куда он идет: в Мариинский парк, писать пейзажи. Маслом. Восхитительные.
На музее украинского искусства все так же щерятся громадные, наверное, пещерные львы. И так же, как и раньше, их моют теплой водой с мылом раз в несколько месяцев.
Над Софией сияет квадрат совершенно особенного неба - голубого, в яркие сиренеые, лиловые, розовые и золотые разводы. Когда татаро-монголы шли на приступ через замерзшее Козье болотце, этот квадрат должен был быть таким же. Он не меняется никогда. И вот уже четыре поколения моей семьи, включая и меня, утверждают эту истину.
Воркуют голуби, вечные, как мир; хлопотливые, назойливые и невероятно смешные. Киев непредставим без зелени, голубей, куска чистого неба над Софией и старых киевлян.
Старые киевляне верны себе. Стуча палочками, тяжело дыша, они карабкаются по ступенькам, ведущим в парк от Садовой, держа в руках большие листы плотной, желтоватой оберточной бумаги, которую принято стелить на скамейки. Им под ноги выкатывются каштаны в лопнувших шкурках, улыбающиеся ослепительной глянцево-коричневой улыбкой. Все те же каштаны...
Я сажусь в 62, который, пыхтя и сопя, везет меня в гору. Улицу называют то Александровской, то Кирова, то Грушевского, но гора стоит на месте, и ее трудно преодолеть. Когда я запрыгиваю на подножку через задние двери, со мной раскланивается когда-то молодой человек с коричневым, пузатым портфелем на двух ослепительных замочках. Портфель давно уже потрепался и кожа местами потускнела, а местами обшарпалась, но замочки сияют, как новенькие. Он здоровался сначала с бабушкой, потом с мамой, а потом, по наследству, достался мне. Он всегда читает фантастику; и, чтобы я не выворачивала шею, любезно показывает мне обложку. Издалека - мы стоим через три-четыре человека, которым выходить у Арсенала. Мне придется их выпустить.
