Я сижу на берегу маленького моря. Если я встану, моя тень упадет на него, как солнечное затмение. Собственно говоря, это просто лужа между двух камней, обнаженных отливом.
И все-таки это море, в нем даже есть рыба. Под нависшим камнем шевелится что-то большое и темное. Это толстый старый бычок — рыба ленивая и хитрая. Бычок отлично знает: большое море вернется, надо только ждать. И он ждет.
Морским желудям — балянусам и того проще: им все равно некуда деваться со своих камней. Попрятались в колючие скорлупки, наглухо закрыли двери — будь что будет.
Ждут и ракушки-мидии в черных колпачках. Ждет и крошечный краб, зарывшийся в песок у самой моей руки. И только молоденькая селедочка мечется в сохнущей луже. Ее тело похоже на серебристую ракету; селедочка не может жить в маленьком море, ей нужно большое, настоящее, но до него так далеко! А с соседнего камня за ней давно уже следит красным глазом сытая чайка.
Редактор нашей газеты был бы недоволен, увидев меня здесь. Моя командировка кончилась, а я все еще не знаю, что должна написать. Редактор вряд ли поймет, что его любимое изречение: «Волка и репортера ноги кормят», — здесь неприменимо. В городе и поселке время ценится и течет по-разному. Я это знаю давно, сама выросла почти в таком же поселке. Только там вместо моря была неприветливая северная река… Городской человек, попадая в поселок, страшно торопится и, как пуля, насквозь пронизывает чужую жизнь, не успев ее понять…
Две недели назад я сама еще жила городской жизнью. Звонил телефон, срочно отправлялась в набор полоса, что-то по ходу заменяли, резали, добавляли — в общем, кроился очередной номер газеты.
За окном редакции догорал закат. Вздрагивала под ветром молоденькая лиственница. Ее только позавчера привезли из таежной тиши и посадили возле тротуара. По горбатой, вымощенной плитняком улице летел ветер. Он никогда не покидает город. В мокрых плитах отражались голубые, розовые, желтые стены домов. Они заменяли цветы. И, как темные капли, с далекой вершины улицы скатывались вниз машины.
Телефонный звонок вызвал меня к редактору. Там тоже все выглядело как обычно. Лампа с треснувшим абажуром бросала на стол рваный пучок света. Руки редактора тонули в гранках. Сизыми слоями плавал табачный дым. Он уже не убирался в форточку и лениво бродил по углам в поисках выхода. Не поднимая головы, редактор сказал:
— Нужна рыба. Понимаете? Это уж ваше дело, куда вы поедете. Главное, чтобы был материал. Передовики. Люди, дела, планы. Ну и что-нибудь такое лирическое о рыбе вообще, о том, зачем и куда она плавает и о чем разговаривает…
Кажется, он даже улыбнулся, а может быть, мне покачалось: нашему редактору ни на что не хватает времени. Даже на улыбку.
…И вот я сижу на берегу маленького моря, и могу сидеть дома у учительницы Настасьи Михайловны. Так ее зовут в школе. Для меня она просто Настенька. Гостиницы здесь нет.
У моря лучше. Камни нагреты утренним солнцем. Пахнет йодом, рыбой, ветром. Да разве скажешь, чем пахнет море?
Линия прибоя отмечена белой чертой — это чайки. Их тысячи, ко отсюда не слышно их криков, не видно отдельных птиц — большое море ушло далеко.
Такими же далекими и одинаковыми вначале были для меня и жители поселка с некрасивым названием Рыббаза. У всех незамечающие, занятые чем-то своим лица. В поселке мирная тишина.
Но покой обманчив. Нужно просто знать жизнь маленьких поселков-Внешне она почти всегда однообразна, но люди-то здесь те же, что и везде!
…Большое море возвращается. Чайки взмыли в воздух белым кипящим облаком. Слышнее стал накат волн. И в маленьком море тоже это почувствовали. Хитрый бычок поднял хвостом целую бурю. Выползла откуда-то коричневая морская звезда — я даже не пойму, где она пряталась. И только селедочка все мечется из последних сил.
Чьи-то тень упала на воду. Я подняла голову. Напротив меня на камне стояла девочка лет двенадцати с очень забавным лицом. Все слишком большое: глаза, нос, рот. Глаза светлые, по-взрослому неулыбчивые. А волосы просто белые. Лежат по плечам.
Девочка молча глянула на меня и вдруг одним быстрым движением поймала селедочку, вскочила и побежала навстречу большому морю.
Это Иринка. Та, о которой я должна рассказать. А я и сама еще не знаю, что из этого выйдет.
Дня три спустя после моего приезда мы пили чай в палисаднике у Настенькиных окон. Там кто-то вкопал в землю стол, поставил скамейку. Рядом тянулись к солнцу обломанные кустики ольховника, чахли на неполитой клумбе чужие здесь маки и буйно зеленел лисохвост. Все вместе это называлось садиком.
Личико у Настеньки круглое, очки на нем тоже круглые, нос вздернутый. Настенька первый год работает в школе, и ей очень хочется быть строгой и мудрой.
Говорили мы о разном. Больше о тех временах, когда Настенька училась в институте. Пять студенческих лет были явно памятнее года, прожитого в поселке. Может быть, потому, что Настенька тоже была горожанкой и жизнь в поселке не во всем была понятна ей. Но меня интересовало именно то, что делалось здесь, на берегу северного моря, и я прервала рассказ о каком-то знаменитом теннисном матче.