Вам доверяются люди

У входа в метро Степняк резко остановился. Наклон головы, выдвинутая вперед нога еще сохраняли стремительность движения, но на лице уже проступала рассеянность. Люди, спеша пройти, огибали его справа и слева. Кто-то раздраженно буркнул:

— Отошли бы, товарищ, в сторону!

Все с тем же рассеянным выражением лица, он послушно шагнул вправо и, расправляя широкие плечи, сунул руку во внутренний карман добротной полковничьей шинели. Рука нащупала корочку новенького, хрустящего паспорта. Повинуясь чувствам, которые сам не мог бы определить, Степняк вынул этот только что полученный паспорт и раскрыл его на первой странице. Все выглядело так, как он запомнил: в графе «действителен по…» значилось выписанное аккуратным казенным почерком: «Бессрочный». Дальше шли фамилия, имя, отчество: «Степняк Илья Васильевич». Время и место рождения, номер, его собственная, чуть менее упрямая, чем обычно, подпись.

Двадцать пять лет не держал он в руках паспорта, своего паспорта. Двадцать пять лет, с 1934 года, шинель, китель и погоны заменяли Степняку удостоверение личности. Впрочем, и погоны, и китель, и добротная полковничья шинель появились позже. Сначала была гимнастерка с четырьмя кубиками на петлицах и звание — младший врач полка.

Тогда, двадцать пять лет назад, Степняк, призванный в кадры из молодого, но, пожалуй, самого популярного в ту пору среди советских людей города Магнитогорска, с трудом привыкал к новой для него армейской жизни. Во всяком случае, пустячная неприятность, с которой началась эта жизнь, запомнилась навеки. Облачившись в только что полученное обмундирование, он шел по плацу с папиросой в зубах и ловко, как ему самому казалось, откозырял повстречавшемуся комиссару полка. Но тот, не отвечая на приветствие, негромко скомандовал: «Повторите!» Степняк оглянулся. На всем огромном плацу, кроме их двоих, никого не было, — значит, команда относилась к нему. Он отошел, как полагалось, на шесть шагов и снова поднес руку к шапке. Комиссар покачал головой: «Еще раз, товарищ младший врач!» Недоумевая и чувствуя себя оскорбленным, Степняк снова повторил движение. Комиссар холодно смотрел на него: «Плохо, товарищ младший врач! Старших по званию с папиросой в зубах не приветствуют». Степняк с бешенством отшвырнул папиросу и, печатая шаг, снова подошел к комиссару. Тот неторопливо ответил на приветствие и вдруг, доверительно улыбнувшись, взял Степняка за лацкан шинели: «И не злитесь. Это начало дисциплины. Скоро сами поймете…»

Да, скоро он понял. Начальники о нем говорили одобрительно: «Военная косточка!» Но и подчиненные не жаловались — он был справедлив. А дисциплину требовал: без этого не было бы в войну тех сортировочных госпиталей, которые он создал в немыслимых, казалось, условиях и которые пропускали по шесть — десять тысяч раненых в сутки, не было бы сотен тысяч спасенных жизней. Не было бы льстившей ему славы: «Поручи Степняку — он у самого черта хвост вырвет!» Не было бы всей прожитой жизни. Только вот Надя… Надя в иные горькие минуты умела с таким насмешливым превосходством произнести: «Солдафон!», что у него, уже седого человека, сердце исходило обидой и бессильным гневом, как тогда, на плацу, в первый день армейской жизни.

Надя… Ох, черт возьми, он же обещал не задерживаться! Гости званы к обеду и, вероятно, уже пришли, и Надя, преувеличенно вздыхая, должно быть, говорит: «Ну, вы же знаете Илью! Обнимается с начальником паспортного стола, потому что тот лежал у нас в госпитале… И хорошо еще, если действительно лежал, а скорее всего просто слышал от кого-то о докторе Степняке…»

Засунув паспорт обратно в карман, Степняк торопливо шагнул к дверям метро. Его обдало теплой струей воздуха. Смотри-ка, значит, наступила настоящая осень?

Гостей — своего бывшего генерала и его молоденькую, подчеркнуто оживленную жену Майю — Степняк встретил возле подъезда и по-мальчишески обрадовался: «Обойдется без нотаций!»

Маленькая передняя сразу наполнилась шумом голосов. Майя весело рассказывала, как они чуть не заблудились и тут видят — «вообрази, Надюша!» — шагает Илья Васильевич, да так, словно за ним гонятся фашистские танки.

Надя вдруг посерьезнела и, вздернув подбородок, вызывающе сказала:

— А танки, Маечка, штука очень страшная. От них не хочешь, да побежишь. Но Илья, между прочим, не бегал!

Степняк удивленно скосил глаза на жену. Давно, очень давно, наверное, с тех самых пор, когда им обоим и порознь и, главное, вместе случалось укрывать раненых от фашистских обстрелов, не слышал он таких ноток в голосе Нади. Ему захотелось дотронуться до Надиной руки, но он стеснялся быть ласковым на людях, да и хорошая минута прошла — Надя уже отгородилась от него своей обычной насмешливой болтовней, которая поднимала в Степняке желание сказать грубость. Подавляя это неуместное желание, Илья Васильевич вслед за гостями вошел в столовую.

Три дня спокойной, бездельной жизни. Той самой жизни, о которой в горькие часы неудач, обид, несправедливых начальственных окриков (чего только не бывало за годы службы!) Степняк с угрозой думал: «Ну, погодите, выйду на пенсию!..» И вот — вышел. Дослужился. Демобилизован. В сорок девять лет от роду, полный сил, энергии, во всеоружии огромного накопленного опыта — свободен и волен располагать собою как угодно. Хочешь спать — спи хоть целый день. Хочешь читать — читай с утра до ночи. А сколько книг оставлялось до этого блаженного часа… Сколько неувиденных спектаклей, кинофильмов, неисхоженных музеев… Сколько обещанных Петушку загородных прогулок: «Вот выйдет твой отец на пенсию — нагуляемся, брат, всюду!..»