Над черной искореженной землей
В виду градирен, смрадных труб, отвалов,
Одолевая мглу и морок злой,
Росло сиянье бело-золотое храма.
Оно рвалось, гудя, из темных недр,
Навстречу синеве густой, живой, текучей.
Храм простирал ветвями чистый свет,
Так простирает ветви дуб могучий.
Под дивной кроной радостных лучей
Толпился люд, шел поп, огромный, рыжий.
Жар крашеных яиц и куличей,
Светясь, кропили золотые брызги.
Из тени в солнечное полымя
Над Яузой шли ивы с тихой дрожью.
А из динамиков, ликуя и скорбя,
Звучало слово, истинное, Божье.
И, сердца слушая рокочущий прибой,
С чудесной вестью к нам речной долиной
Бежала, ног не чуя под собой
От радости и страха, Магдалина.
Был славен Давид — музыкант небывалый.
Когда он играл на пастушьей свирели,
То ветви деревьев от радости пели
И овцы о тучной траве забывали.
Поклялся Давид, глядя в горние выси,
Дать Богу жилище, когда воцарится.
И сел за Псалтырь. Как возвышенны мысли!
Стихам полнозвучным и сам он дивится.
Слагал, будто в утренний час на затишье
Срезал розоватые зрелые гроздья.
И видел вельможа, царя посетивший:
Шептал ему на ухо Ангел Господень.
Однажды Давид, вдохновленный, счастливый,
Окно распахнул серебристому саду.
А гость светозарный его над долиной
Взошел — на одеждах цветы и цикады.
Есть лестница в небо — крутые ступени,
По ней, огнелики, с высот бирюзовых
Спускаются к людям под звездное пенье
И снова восходят по Божьему зову.
С болотца близ тайной палаты царевой,
Где ряска и тина, тростник заполошный,
Ударило в уши — полуночным хором
Горластые жабы вопили истошно.
Нет мира в душе, и бесплодны усилья:
Нет струнам Псалтыри чудесного лада.
«Умолкните, твари!» — царь шепчет бессильно
В орущую бездну за темной оградой.
Восторг вдохновенья — медовые соты!
Настанет покой — вновь его он обрящет.
Давид верных слуг посылает к болоту,
Чтоб жаб разогнали соломой горящей.
И вот тишиною окутан провидец,
Готовится царь низать жемчуг словесный.
Но в круге дрожащем светильника видит:
Огромная жаба вольготно расселась.
Болотная тварь на стихе драгоценном!
И запах гниющих растений и тины.
Пришелицы черной, как веянье тлена,
И голос, и вид, и дыханье противны.
Сгинь! — царские ноздри белеют от гнева.
Отбросил — и ждет, чтоб волненье утихло.
Глядь, вновь, будто грязи комок здоровенный,
Нахальная жаба — знакомое лихо.
Что злей, разрушительней, горше сомнений?
Как враг, все сокровища сердца разграбят.
Давид, прежде смелый, в немалом смущенье:
Не бес ли явился в обличии жабьем?
А может, его неугодно писанье,
Противно, как хор в тине стонущих тварей?
Тут молвила жаба: как ты помешал нам,
Так мы не дадим тебе Господа славить.
Не сон ли? Давид в изумленье немалом.
Нахмурился царь, заходил по палате.
Чудны и слова ему гостьи незваной,
Чудно, что язык ему жабий понятен.
Но слуг отозвал. Тотчас жабы свободно
Вздохнули, настроились и что есть силы
Из тьмы камыша в глубину небосвода
Запели, заплакали, заголосили.
И певчий тростник шелестел свои думы,
Источник звенел, трепет шел по маслинам.
И то, что казалось назойливым шумом,
Теперь представлялось ликующим гимном.
Все славило жизнь и Творца ее в вышних
На том языке, что дарован природой.
Трава полевая, нет жальче и тише,
Несла свою лепту вдовицей убогой.
И, завороженный, в предчувствии слова —
О жизнь, до чего ты богата дарами! —
Заслушавшись музыкой мира ночного,
Давид пред пустыней пергамента замер.
И ветер слаб, и в зыби млечной дали
Залив небесный, обмелев, уснул.
А море иссиня-зелеными холмами
Вздымается, наращивая гул.
Реликт, осколок влаги океанской —
Тэтиса, что хребтами раздроблен,
Раскачивает время и пространство
Эвксинский Понт, как звал его Страбон.
С утратою границ не примирившись,
С тоской своей не в силах совладать,
Он, будто часть империи погибшей,
Живет былым и гонит волны вспять.
Он грезит единением с морями,
С кем в давние братался времена,
Переплетаясь зыбкими корнями,
И окликает всех по именам.
Познавший горечь царственной свободы,
Среди степей заслыша этот зов,
В прогретой солнцем чаше мелководной
Волнуется и мечется Азов.
Взметает брызги Мраморное море,
Перекрывая жалкий птичий крик,
Грохочет, заговаривая горе.
И Каспий поднимает желтый лик.
Едва волну глазурную качая,
Ленивая, не знающая бурь.
Похожая на бюргера за чаем.
Томится Средиземная лазурь.
И, слепнущий в пустынных вихрях красных,
Вздымая ржавь баркасов, темень скал,
Все силится крутой волной подняться
По плечи вбитый в зыбь песков Арал.
Тяжелой солью полнятся проливы.
И тяжкий гул проходит по горам.
И призраком идет, топя долины,
Гигантским валом древний Океан.
А Понт шумит. Взлетают волны к солнцу.
На голышах цветущие следы.
Шторм движется. И мне передается
Тоска огромных масс живой воды.
Стою ли у бушующего моря,
Сажусь ли в золотой тени ветвей,
Во мне стоит немолчный гул прибоя —
Единое дыхание морей.
