Определить, какую роль сыграл в нашей жизни тот или иной час, мы, разумеется, можем только впоследствии. Но о котором идет речь, окрашен цветом неба; а было оно серым повсюду, куда ни глянь, как внизу, где мчались тучи, гонимые восточным ветром, так и в вышине, где про запас хранился дождь на много-много дней.
Уже не хватало сил хныкать и повторять, что проходит последнее воскресенье перед Пасхой! Да и к чему? Это тянулось уже месяц за месяцем! Месяц за месяцем газеты сообщали о наводнениях, оползнях, обвалах!
Лучше уж молча пожимать плечами, как пастор, вице-мэр, что стоял перед дверью, спрятав руки в карманы, ссутулясь и глядя в одну точку.
Было только десять часов утра. В такое время вице-мэр еще не оделся как полагается. Он заглянул сюда по-соседски, накинув старый пиджак на ночную рубашку и сунув босые ноги в кожаные шлепанцы. Лили за стойкой мыла стаканы и ставила их на полку. Тони, рыбак, полулежа на диванчике, обтянутом искусственной кожей, машинально следил за ней. Резная металлическая вывеска со скрипом раскачивалась при каждом порыве ветра, и дождь размывал намалеванную яркими красками тарелку буйябеса[1] и надпись «У Полита».
А сам Полит, тоже еще не одетый и не умытый, был просто вне себя. Яростно загружал он большую печь, которую вот уже два месяца следовало перестать топить. Потом шел в кухню — ступенькой ниже — и гремел там ведрами и кастрюлями.
— Кажется, сегодня в церкви ветки самшита освящают? — спросил вице-мэр, когда зазвонили колокол церкви в порту Гольф-Жуан.
Как раз в эту минуту мимо двери проходила согнувшаяся под зонтиком старуха, вся в черном, с молитвенником в руке.
— А по-моему, сегодня день свечей! — вздохнул Тони, не двигаясь с места.
— Каких еще свечей?
— Когда я, мальчиком, пел в церковном хоре…
— Это ты-то пел в хоре?
— Почему бы и нет? Так вот, я помню, что-то говорилось тогда о свечах, и священник втыкал гвозди в такую здоровенную свечу…
— Да это все приснилось тебе! — пробурчал вице-мэр, который ничего такого не припоминал.
Прямо перед ним, в порту Гольф-Жуан, приплясывали на волнах лодочки, причаленные в нескольких метрах от мола, носом к ветру. А подальше, вырвавшись из-под защиты мыса Антиб, клокотало море и крутые гребни, казалось, исходили дымом.
— Я тоже помню свечи, — вмешалась Лили, о которой вовсе позабыли.
Вице-мэр воспользовался случаем, чтобы отпустить грубую шуточку, и приоткрыл застекленную дверь. В тот же миг брызги дождя, с шумом заливавшего узкий тротуар, ворвались в кафе, долетев чуть не до самой его середины.
— Дверь! — заорал из кухни Полит.
— Заткни пасть! — отозвался вице-мэр, но дверь все-таки закрыл.
Время от времени мимо кафе проносилась машина из Канн в Жуан-ле-Пэн, взметая с обеих сторон фонтаны грязной воды. Потом у двери остановился большой синий лимузин с шофером в ливрее. Из машины вышел человек в белых брюках, черном клеенчатом дождевике и морской фуражке; он рассеянно пожал руку шоферу и, согнувшись, перебежал через тротуар в кафе.
Вице-мэр, собираясь уйти, потеснился, пропустив его, и пробормотал: «Привет, Владимир!»
Машина уже повернула назад, в Канны, откуда пришла. Владимир стряхнул свой черный дождевик, подошел к стойке, угрюмый, недовольный, нерешительный. Каждое утро повторялась одна и та же комедия. Он с отвращением смотрел на бутылки. В этот час лицо его было опухшим, веки красноватыми. Лили ждала, улыбаясь, держа в руке стакан и полотенце.
— Виски?
— Нет.
Тони, по-прежнему развалясь на диванчике, тоже глядел на Владимира. А вице-мэр стоял теперь спиной к застекленной двери.
— Ну ладно! Виски так виски!
Он закурил и посмотрел на Тони, не находя нужным поздороваться с ним. К чему это, когда и так видишься потом целый день? Затем бросил взгляд в окно, на яхту, видневшуюся в конце мола.
— Блини выходил?
— Не видал.
Владимир вошел в кухню, где Полит ставил на огонь картошку, открыл стенной шкаф, взял оттуда банку свежезасоленных анчоусов и вытащил пальцами две-три рыбки.
— Поздно лег? — спросил Полит.
— В четыре.., пять.., уже не помню.
— Гости?
— Друзья из Марселя, вечером уезжают.
Он снова примостился у стойки и жевал анчоусы, даже не стряхнув с них соль, иногда запивая их глотком виски.
Порой вздыхал, поглядывая на белую яхту. Виие-мэр тоже вздыхал, погода его угнетала.
— Пора мне пойти одеться, — заявил он. Это он повторял уже в третий раз, но у него все не хватало духу выйти из кафе и перейти в соседний дом. Не двигаясь с места. Тони воскликнул:
— Э! Вот и Блини!
С яхты спустился человек, одетый, как и Владимир, в белые полотняные брюки и черный дождевик, на голове у него была фуражка с золотым гербом. Он нес в руке продуктовую сумку и шел торопливой походкой, подняв воротник, спрятав в него подбородок. На какое-то мгновение Блини шагнул в сторону, чтобы заглянуть в окно кафе, увидел Владимира и снова двинулся к рынку.
— Не скучает он, должно быть, с девчонкой-то! — проговорил вице-мэр.
Владимир промолчал. Даже не подумав расплатиться, он набросил на плечи дождевик и пошел к «Электре».
Остальные посетители ничего и не заметили, подумали, что Владимир всегда такой по утрам. За те годы, что он был капитаном «Электры», они успели к нему привыкнуть. Лили, не задумываясь, налила ему виски, хотя он и утверждал, что пить не будет. И теперь они полагали, что он недолго пробудет на борту и вернется выпить еще стаканчик, после чего только и развеется его утренняя горечь.
