В дальнейших событиях Люсе будет принадлежать очень небольшая роль. Но, тем не менее, Люсе нельзя не уделить долю внимания. Именно она внесет во всю эту морскую историю и радость, и слезы, и упреки, и любовь, и ту, вполне земную, запутанность настроений близкого ей человека, которую вносит в жизнь моряка неизбежное вмешательство женщины.
Люсина жизнь до двадцати двух лет ничем особенным не отличалась от жизни ее сверстниц. Может быть, она немного больше своих подруг увлекалась спортом — лыжами и плаванием, может быть, слишком самозабвенно любила балет… Но, право же, все это не бог весть какие особые приметы для ленинградской девушки.
Чтение ее было беспорядочным, она хваталась за книги, как за спасательные круги, но, в отличие от утопающего, частенько отбрасывала их в сторону, недочитывала: не то, все не то — сентиментально (Люся говорила — слюняво), вымученно, неинтересно. Люся была категорична в суждениях и остра на язык, что не раз давало повод ее родителям (и не только им) вздыхать: ох уж эта современная молодежь…
Люся смолоду чрезвычайно редко заглядывала в зеркало, — вот это всерьез отличало ее от сверстниц. Люся считала, что мыслящий человек, лаже если он хороший спортсмен, не может выглядеть легкомысленно. Лично ей — считала Люся — к лицу некоторая задумчивая грусть, сдвинутые брови, сосредоточенность. Но именно зеркало всякий раз убеждало ее — нет, девочка, ты не Спиноза, не Платон, даже не Сократ, — ты просто Люська с Лесного проспекта, у тебя первый разряд по плаванию, второй по лыжам, у тебя шелушится лоб, у тебя неприлично зеленые глаза и не совсем римский нос. Может быть, именно зеркало и отговорило Люсю пойти на философский факультет. Она действительно редко грустила и не часто задумывалась, как-то все некогда было: то зачеты, то соревнования. В десятом классе она, неожиданно для себя, по-настоящему увлеклась биологией и — неожиданно для родителей — решила стать оленеводом.
Оленеводы в Ленинграде не очень нужны. Но Заполярье, как будущее место работы, Люсю вполне устраивало: она терпеть не могла жары и ни за что бы не согласилась работать, скажем, в заповеднике «Аскания-Нова». Но Заполярье совсем не устраивало Люсину маму, да и папа, хотя по своему обыкновению помалкивал, тоже дал понять, что Заполярье — это, так сказать, хм, да, не лучший вариант.
Дома состоялся один крупный разговор и следом — множество менее крупных, но не менее драматических. Перед всяким таким разговором, как только атмосфера начинала накаляться, Люся чапаевским голосом произносила: психическая? черт с ней, давай психическую… Мама (после пятого разговора) быстро уставала и начинала тихонько плакать (ах, слезы женские — говорила Люся), папа сердито шуршал газетой, но Люся — не столько из убеждения, сколько в пику родителям — твердо стояла на своем.
— Ты же обожаешь замшу, — подготовленно возражала она маме, — ты любишь замшевые туфли, ты в доску расшибешься, но носить будешь только замшевые перчатки, даже сумочка у тебя всегда замшевая, где ты все достаешь?.. А олень, рогатая скотина, — это и есть замша, самая натуральная… И я обещаю тебе, что буду твоим самым аккуратным поставщиком, замшей тебя дочь обеспечит…