Пригвождена к позорному столбу
Славянской совести старинной,
С змеею в сердце и с клеймом на лбу
Я утверждаю, что — невинна.
Пересмотрите все мое добро,
Скажите — или я ослепла?
Где золото мое? Где серебро?
В моей руке — лишь горстка пепла!
(Марина Цветаева «Пригвождена…»)
Как жалко выглядит стол, накрытый для невостребованного романтического ужина… Да, очень жалко и грустно выглядит. Лучше и не смотреть, не рвать сердце, не глотать слезный комок обиды и унижения. Да, именно так — унижения! Потому что все старания, все надежды, весь душевный подъем — все впустую.
Особенно обидно именно за него, за душевный подъем. Страшно пережить в себе обратное его падение, очень страшно. Душа противится, сжимается болью — как же так, за что? Я дрожала крылышками, я трепетала и дышать не могла, я готова была лететь на огонь. Ведь не зря на столе свечи стоят, ведь их зажечь следует! Зажгите свечи, я лечу, лечу… И пусть я сгорю в этом огне, но сгорю со смыслом.
Но ведь не зажгли. Убили душу. И девственно белые ниточки фитилей на свечах — как иглы, на которые упала-таки несчастная бабочка.
Невыносимо чувствовать за спиной этот праздничный стол. И нет больше сил ждать, и без того ясно — не придет. И хватит с преувеличенным вниманием пялиться в телевизор, и лгать самой себе, что ничего страшного не происходит и не больно-то и хотелось.
Марта встала с кресла, развернутого к накрытому столу, выключила телевизор, подошла к окну.
Темно. Сумерки давно перетекли в ночь. Ветка тополя, набухшая апрельскими соками, лениво колышется под лаской теплого влажного ветра — скоро, совсем скоро появятся на свет бледные листочки-первенцы.
Марте показалось на миг, что ветка замерла от неловкости, словно попросила ветер остановиться в проявлении нежных чувств. Тихо, ветер, тихо. Не беспокой меня понапрасну. Видишь, какие печальные глаза у той женщины в окне… Жаль ее, бедолагу. Так старалась и трепетала надеждой, так готовилась, а он не пришел. Ей, этой женщине, тяжко теперь наблюдать за чужим весенним счастьем. Тихо, ветер, тихо…
Марта вдруг ясно увидела в темном окне отражение своего лица. Идеально правильного лица, ухоженного, без единой морщинки. Макияж — едва заметный глазу. Светлая копна волос лежит вольно, будто сама по себе так легла, без постороннего вмешательства. Да, хорошее лицо, хоть и обманное своим поддельным естеством. На первый взгляд — хорошее. А если присмотреться… О, если очень долго и внимательно смотреть на свое отражение… Вот они, демоны, уже вылезли наружу. Не спрячешь их — да и зачем? Пусть празднуют свою победу, сегодня их день. Вернее, ночь. Пусть блестят глаза печально-злобным недоумением, а губы сжимаются так плотно, что вот-вот задрожат обидой — тоже печально-злобной. Только вздохнуть один раз поглубже — и слезная истерика накроет с головой. Боже мой, до чего ты дожила, неужели это ты, Марта? Неужели действительно ты способна на слезную истерику по такому ничтожному поводу?
Ты, которая всегда играла мужчинами, как ловкий жонглер цветными шарами. Ты, которая не боялась ничего и никогда, которая шла по головам к своей цели, какой бы она ни была. Ты, которая получала от мужчин все, что хотела. И не только от мужчин, от всех, кто попадался на пути.
Да ты ли это, Марта?
Апрельский вечер проник холодком в открытую оконную створку, Марта поежилась, обхватив себя руками, и тихо проговорила:
— Мы не простудимся, Оль? Тебе как, не холодно?
— Не-а… — так же тихо откликнулась Оля, с улыбкой глядя вниз, во двор, где мальчишки с криком гоняли футбольный мяч. — Давай еще немного посидим, ладно? Так хорошо весной пахнет… Слышишь?
— Неправильно ставишь вопрос. Что значит — слышишь, как пахнет? Запахи чувствуют, а не слышат.
— А я запахи слышу, потому что я романтик, а ты прагматик.
— Ага… Скажи еще, что ты Наташа Ростова.
— Наташа Ростова? Нет, что ты… Хотя, в общем, да… Она, я думаю, тоже запахи слышала.
— Да ничего она такого не слышала, не придумывай за Льва Николаевича! А если даже и слышала, то это не отменяет правильности речи!
— Да, не отменяет. Но ведь ужасно скучно, когда все правильно, Марта.
— Тебе скучно, а мне нет. И вообще, я замерзла, могу простуду подхватить. Оно мне надо? Я всегда так долго болею, когда простужаюсь… Через месяц последний звонок в школе, а я буду вся бледная и в соплях.
— Ну, это не про тебя, Марта. Ты никогда не бываешь бледная и в соплях. Ты всегда красивая. В любом состоянии выглядишь на отлично.
— Завидуешь, что ли?
— Да прям! Ты ж моя подруга, чего я буду завидовать?
— Так подругам больше всего и завидуют — так моя мама говорит.
— Ну, знаешь… Это не про меня!
— Да ладно, не злись. Шучу я. Но простужаться все равно не хочу, хватит с меня весенней романтики.
Марта отдернула портьеру, изящно соскользнула с широкого подоконника, и Оле ничего не оставалось, как последовать за ней.
Они часто устраивали себе посиделки на подоконнике, закрывшись от комнаты плотной портьерой. Окна в доме были большими, подоконники широкими, и можно было вполне комфортно устроиться в этом пространстве вдвоем, сидя лицом к лицу и обхватив колени руками. И сидеть долго, секретничать. И пугать Олину маму, вернувшуюся домой с работы. Уж вроде привыкнуть пора, что они часто так сидят, а она все равно пугалась, услышав их тихие голоса из-за портьеры…
