В монументную лавку входит, переваливаясь с ноги на ногу, пожилая и рыхлая купчиха в ковровом платке и в шелковой косынке на голове. Уши поверх косынки завязаны белым носовым платком. Ее сопровождает старуха в черном суконном платье. Голова повязана таким же платком концами назад. В руках ридикюль. Их встречает приказчик.
— Ух! — говорит купчиха. — Смучилась вся. Дайте сесть.
— Сядьте, матушка, Василиса Савельевна, сядьте вот тут на лавочку, — суетится около нее старуха.
Купчиха садится.
— Раскисла, совсем раскисла! — продолжает она. — В пятках свербление, в глазах мелькание, под коленками трясение и сердце не в себе.
— Что прикажете, сударыня? — вопросительно наклонился к ней приказчик, опираясь одной рукой на стол.
— Да погоди, молодец! Ну, что ты к душе-то пристаешь? Дай ей отдышаться! — обрывает его старуха. — В монуметную лавку пришли, так уж, знамо, тешки осетровой под хреном не спросим. Памятничек бы мне новопреставленному супругу… Только какой получше.
— Монумент-с? Можно. Я вот вам сейчас рисунки покажу. Во вкусе рококо, в готическом стиле.
— Нет, нет. Какой монумент! Он ведь у меня православный был, а не немец. Просто памятник. Зачем ему монумент?
— В таком разе, может, плиту желаете или гранитную глыбу?
— Да что ты тараторишь-то! — снова перебила приказчика старуха. — Ты товар показывай. Ну, где ж это видано, чтоб под плитой лежал купец? Ты купеческий памятник кажи.
— Извольте-с, можно и купеческий. Купцы вот больше под такими серыми мраморами любят ложиться, — стукнул он по памятнику. — Урну на него можно с ангелом поставить.
— А что это за урна такая? — спросила купчиха.
— Ваза-с, в которую ангельские слезы капают.
— Ну вот! Еще, пожалуй, иные за рюмку примут. Скажут: нашла чем помянуть! Покойник у меня, не тем будь помянут, тоже любил насчет винного-то малодушества…
— Помилуйте, сударыня, рюмка маленький предмет, а тут большой сосуд. Это и не похоже.
— Ничего не значит. Он всегда из большого сосуда и пил.
— Коли так — два горящих факела крест-накрест прикажите.
— Что ты, что ты! — вскинулась на приказчика купчиха. — Того и гляди за поджигателя примут. У него два раза лавка горела.
Приказчик развел руками.
— Ежели уж не то и не другое, то позвольте трубу и опрокинутую чашу изобразить, — сказал он.
— Ты опять с чашей! Говорят тебе, что от чаши-то он и Богу душу отдал. Раз даже в окошко выпрыгнуть порывался. Тем и спасли, что за халат ухватили. А труба ему уж и совсем не идет. Он купец был, а не музыкант.
— Так что ж, что купец? Нельзя же, сударыня, на памятнике аршин с ножницами крест-накрест и кота изобразить. Наконец, тут труба не музыкантная, а ангельская и чаша тоже… Желаете змию? Это эмблема вечности будет.
Купчиха замахала руками:
— Нет, нет! Пожалуй, еще за зеленого змия примут. А он, голубчик, два раза доходил до него.
— Ну, надломленное древо, — предложил приказчик, подумав.
— И древ не надо. Мы дровами не торговали. У нас две башмачные лавки были. Нельзя ли что-нибудь так, чтоб и благородно было, и божественно, и фигуристо?
— Ей-Богу, уж не знаю, что вам предожить, — зачесал затылок приказчик. — Заходящее солнце не прикажете ли и лучи в разные стороны?..
— Не надо солнце. Солнце он и при жизни не любил. Как, бывало, солнце — сейчас сердится. В хорошую-то да в солнечную погоду, вишь ты, калош резинковых не покупали, а у нас в лавке большой склад был. Как солнечный день — меня ругать начнет. Так зачем же я его в могиле-то солнцем дразнить буду?
— Ах, продавец, продавец! — закачала головой старуха. — Как же ты это покупательнице потрафить не можешь?
Приказчик вспыхнул:
— Помилуйте, бабушка, да как же ей потрафить, коли она небывалого хочет. Ведь калошу на памятник нельзя… Уж я и так из кожи вылез. Ну, вот что, сударыня: за двести пятьдесят целковых я вам поставлю гладкий, белого итальянского мрамора, памятник, а наверху золотой крест. Внизу доска…
— Постой, постой! — перебила его купчиха. — А под итальянским мрамором русскому купцу не грешно будет лежать?
— Насчет этого будьте покойны. Протоиереи лежат, а не токма что купцы. Итак-с, — продолжал он, — внизу будет доска медная и на ней надпись: «здесь погребено тело…»
— Зачем тело? Тело — это у чиновника, а у купца — прах.
— Ну, прах так прах. «Здесь погребен прах купца…» По которой гильдии он платил-то? — спросил приказчик.
— По второй.
— «Погребен прах второй гильдии купца такого-то и такого, скончавшегося…»
— Купца и кавалера, — поправила его купчиха. — Он две медали имел. Да и что тут «скончавшегося!..». Надо как-нибудь послезливее…
— Поставьте, матушка-благодетельница, слово: «в Бозе». Это уж всегда у купцов, — вмешалась старуха. — «Приявшего в Бозе дни кончины своей горестной смерти…»
— Как на записке надпись дадите, так и изобразим-с, — успокоил их приказчик.
— Ну, хорошо, — согласилась купчиха. — Только ты, почтенный, скинь что-нибудь. Боюсь, как бы покойник-то по ночам не стал являться и грозить мне, зачем дорого дала.
— На поминальный кисель две красненькие скинуть можно-с, а больше не могу. За 230 извольте.
— Ну, трафь. Только мне чтоб и стихи. Вот тут мне один сочинитель написал на записке. Он хоть и полоумный, а пишет славно. Куда я записку-то задевала?
