День уходил. Слепящее опускалось все ниже и ниже, туда, к далекой гряде Синих Холмов, на которые сырой ветер с Горькой Воды натянул сизые, беременные дождем тучи с краями иззубренными и острыми, как лезвия каменных ножей.
Тучи — хищные, вытянутые — тяжело переползали через вершины холмов, все глубже впивались в мягкую синеву неба, погромыхивали далекими еще, медленными раскатами... Так лезвие каменного ножа под треск рвущихся сухожилий неохотно входит в глотку оглушенного дубиной врага, кода воин всем телом навалился на рукоять.
Образ этот был настолько ярок и реален, что когда рваные кромки коснулись края Слепящего, полоснули по нему и окрасились алым, Хромой дернулся и жалобно застонал.
Он знал, как это бывает, когда холодное каменное лезвие рвет кожу и мясо, знал острый и терпкий запах крови. Своей крови.
Это было в тот день, когда в скалах они напоролись на охотничий отряд немых.
Хромого сбил с ног тяжелый удар, и в спину впились острые камни, а на груди уже сидел враг, и беспощадное иззубренное жало подбиралось к горлу...
Мускулы сводило судорогой отчаянья, и руки тряслись от напряжения, но лезвие надвигалось все ближе, и все шире расплывалось в злобной улыбке нависшее над ним косматое лицо — ощеренные желтые слюнявые клыки, холодные безжалостные глаза, струйки пота на грязном лбу — а в голове билась, трепыхалась одна мысль: «Не хочу, не хочу, не хочу!..»
Хромой слышал, как рвется, трещит его кожа, и горло жгло, как огнем, и потекло по шее теплое, липкое — сначала тоненькой струйкой, потом сильнее...
И почему-то вдруг он всем своим угасающим естеством ощутил объемность и красочность покидаемого им мира — выпуклость и округлость окаменевшего от усилий плеча немого, и веселую игру световых бликов на этом потном плече, и алое, как бы светящееся изнутри брюшко присосавшегося к этому плечу огромного слепня...
Слепень и спас Хромого.
Враг дернулся и на секунду ослабил хватку. А потом... Скорченное косматое тело давно уже перестало вздрагивать, а Хромой все бил и бил дубиной по обросшей жесткой щетиной пасти, по этим глазам, еще минуту назад горевшим предвкушением убийства.
Шрам на шее остался навсегда — багровый, вздувшийся, рваный. Кошка, бывало, гладила этот шрам кончиками пальцев и огорчалась, что он на шее, а не на лице, а то бы Хромой был самым красивым охотником Племени.
Хромой зажмурился и потряс головой: он пришел сюда не для воспоминаний.
А на небе уже не было ни Слепящего, ни каменных ножей, залитых его кровью, а была сплошная полоса туч над горизонтом — багровая, как воспаленная рана, и края ее горели алым. А выше...
Бывают ли песни без звуков, без голоса? Бывают.
Потому что иначе, чем песней, нельзя назвать эти плавные переливы мягкого света — от алого и золотого на западе, через зеленый, бирюзовый, голубой, к глубокой и прозрачной синеве на востоке...
Это была мелодия цвета — спокойная, простая. Она навевала замершему в восторге Хромому необыкновенно светлую грусть, и щемило сердце, и на глаза наворачивались слезы, но это было хорошо, и мысль о том, что наваждение исчезнет с заходом Слепящего, ужасала.
А краски на небе едва заметно менялись, и менялась мелодия, но неизменной оставалась ее спокойная печаль, и что-то еще, незнакомое, волнующее, теплое, напомнившее почему-то Хромому, как искрятся глаза Кошки, когда она улыбается. Он ведь не мог иначе объяснить (даже сам себе) что это такое — нежность.
А там, внизу, под Обрывом широко и привольно разлились по степи сумерки, и на бескрайней темной равнине золотым и алым горела Река.
Хотелось ли Хромому удержать, сохранить эту ускользающую красоту, которая никогда не повторяется, потому что каждый закат прекрасен, но не похож на другой?
Да. Это желание было по-прежнему сильным, хотя он пытался уже и понял, что Странный был прав.
Бесплодные попытки запомнились смешанным ощущением бешенства, порожденного собственным бессилием, и свирепого голода, потому что времени на охоту не оставалось, а Племя Настоящих Людей не кормит дармоедов.
Странный говорил: «Ты не сможешь». Но Хромой не хотел ему верить, и все приставал, приставал, требуя объяснить, откуда берутся краски в небе и как сделать закат, который не гаснет. Странный начинал объяснять, но понять его объяснения... Для этого нужно самому стать Странным.
Тогда Хромой уходил в степь и блуждал там в поисках хоть каких-нибудь красок, кроме черной, белой и коричневой, которые были, которыми можно рисовать рогатых, крылатых и даже Людей, но нельзя рисовать закат.
Он возвращался грязный, исполосованный колючками, с блуждающими, запавшими глазами, и снова приставал к Странному. А можно достать краски из цветов? А можно пойти к закату и взять краски с неба?
Наконец Странный сказал: «Если не начнешь охотиться, я накормлю тебя твоими ушами». И Хромой сдался, потому что знал: Странный всегда делает так, как сказал.
И еще: когда Странный пришел в Племя (старики тогда были воинами, а Странный уже тогда был стариком) мужчины хотели убить его и забрать нож из Звенящего Камня. Они напали ночью. На сонного. Все вместе. Это в ту ночь Беспалый и Однорукий стали беспалым и одноруким. А сколько мужчин стали трупами, старики уже не помнят. Они помнят только, что тела многих сожрали трупоеды, потому что женщины за день не успели похоронить всех.