Глубокая ночь. Сторож уже прогнал из парка последние парочки влюбленных, и только цикады в бесконечных песнях объясняются друг другу в любви. В парке дремлет памятник на своем постаменте, к которому прислонен какой-то высохший с выцветшими и обтрепанными лентами венок. Вдруг памятник очнулся от дремоты и, заслышав чьи-то шаги, посмотрел на дорогу. Он прислушался, протер глаза и стал внимательно всматриваться в темноту.
Памятник. Кто там?
Поэт (он каким-то образом встал из могилы, пришел в Калемегдан и бродит по дорожкам). Я!
Памятник. Мне кажется, мы похожи друг на друга.
Поэт. Верно, верно! А с кем имею честь?
Памятник. Я памятник поэту X.
Поэт. Вот как! Ну а я, выходит, ваш оригинал, потому что я и есть поэт X.
Памятник. Да разве вы живы?
Поэт. Я? Боже упаси! Кто же в Сербии ставит памятники живым поэтам? Нет, я умер, но сегодня вечером вышел из могилы немного прогуляться. Мне ужасно скучно в могиле. Тесная заплесневелая яма – вам известно, какой бывает могила, которую дарит поэту признательная община.
Памятник. Могу себе представить!
Поэт. Позвольте мне задать вам один вопрос?
Памятник. Пожалуйста.
Поэт. Когда вас открыли?
Памятник. То есть… ах, да, понимаю. Торжество открытия памятника, речи, стихи, венки. Это произошло две недели тому назад, а до этого я целый год был закрыт каким-то полотном. Несколько раз назначалась церемония открытия, но откладывалась; несколько раз в честь открытия устраивались концерты, и все это время я стоял завернутый в полотно. Дети, игравшие в парке, стали меня бояться, особенно вечером, а в газетах меня называли «человеком в мешке». С грехом пополам сняли с меня покрывало, но, по-моему, и надевать его не следовало, потому что я, как видите, стою не в позе античного героя, а напротив, вполне пристойно одет. Посмотрите – на мне даже пальто.
Поэт. То самое пальто, в котором меня похоронили.
Памятник. Вот как? Теперь мне понятно, что произошло два дня тому назад.
Поэт. Любопытно узнать.
Памятник. Позавчера рано утром пришел сюда какой-то чахоточный портной с бутылкой сельтерской воды. Он встал передо мной, посмотрел на меня, и на губах у него появилась гадкая улыбка. Это показалось мне странным; и вдруг я заметил, что он смотрит на меня без капли уважения, с каким следовало бы смотреть на поэта, которого я представляю. Потом он стал хихикать, что-то пробормотал и принялся ругать меня, имея в виду, конечно, вас. И мне бросилось в глаза, что он, в сущности, смотрел не столько на ваше лицо, сколько на пальто, в которое я одет.
Поэт. Это пальто я шил у него.
Памятник. И, конечно, не заплатили?
Поэт. Разумеется
Памятник. Я сразу же догадался об этом, когда портной, уходя, бросил злой взгляд на пальто и что-то пробормотал сквозь зубы, что никак нельзя было истолковать как «вечная ему память!»
Поэт. Я думаю!
Памятник. А кроме этого, с сельтерской водой, у вас были еще кредиторы?
Поэт. Как же, не будь их, у нас вообще не было бы литературы. Наши кредиторы – единственные меценаты.
Памятник. Другие, надеюсь, не станут меня беспокоить?
Поэт. Меня в могиле они не беспокоят.
Памятник. На установку памятника израсходована сумма, быть может, раз в пять-шесть больше, чем ваши долги. Ведь было бы лучше, если бы комитет по установке памятника рассчитался с кредиторами.
Поэт. Если бы это сделали раньше, то комитет продлил бы мне жизнь. Я прожил бы по меньшей мере еще лет двадцать.
Памятник. А большие у вас долги?
Поэт. Девять тысяч динаров.
Памятник. А вам известно, что только банкеты учредительного комитета по сооружению памятника стоили больше?
Поэт. Верю. Что же вы хотите, не будь банкетов, не было бы случая прославиться некоторым ораторам. Для господ из учредительных комитетов смерть великого человека важнее его жизни. Труды поэта принадлежат всем, всему народу, а смерть принадлежит им – учредительному комитету.
Памятник. Председатель комитета за открытие памятника получил награду.
Поэт. Разумеется, а я – я ничего не получил.
Занималась заря. Часы на соборной церкви пробили половину пятого. Поэт низко поклонился своему памятнику и поспешил до рассвета вернуться в могилу.
