Как я болел, этого не помню.
А выздоравливать начал, кажется, в тот самый день, когда старший брат подарил мне три испанские марки — зелёную, красную и фиолетовую.
Целую серию!
Эти три марки было первое, что я увидел. И вдруг понял, что болезнь прошла, что я выздоравливаю.
Так бывает, когда долго сидишь под водой, а потом вдруг почувствуешь, что поднимаешься наверх, что сумрак тебя выталкивает к свету…
Вынырнешь и сначала плохо различаешь, где волна, где берег, где корма, — всё в какой-то радужной, сверкающей мгле.
Так и я сначала видел просто разноцветные марки — зелёную, красную и фиолетовую. А потом стал различать изображённые на них корабли.
Это были каравеллы Колумба.
Я уже отчётливо видел мачты, паруса, палубу, кипящие волны за кормой. И корабли казались мне огромными в огромном океане.
И я стал думать о путешествиях и путешественниках.
В соседней комнате моя сестра играла на рояле польку Рахманинова.
А в окно с постели мне были видны лишь крыша нашей террасы и яблоня во дворе.
Я знал одного настоящего путешественника.
Даже двух!
Первый — это, конечно, профессор Курихин из университета, а второй его сын Лёнька, мой школьный приятель.
Лёнька первый из всей нашей школы видел пустыню Каракумы, купался в Амударье.
Но он всюду ездил со своим отцом. И снимал новеньким фотоаппаратом «Лейка» пустынные пейзажи.
Колючий саксауловый лес в песках, полузатонувшая лодка на необитаемом острове, стальная стела, поставленная альпинистами в горах на скалах… А дома в столовой у Курихиных висел портрет Пржевальского.
И отец, и сын мечтали побывать там, где остановился великий путешественник.
Они говорили:
— Там, где остановился Пржевальский…
И мне казалось, что это где-то очень далеко, куда нельзя ни доехать, ни доплыть, ни дойти пешком.
Там, где остановился Пржевальский!
Меня только удивляло, что профессор Курихин, человек в гольфах, крагах и черепаховых очках, вечно занятый разбором своих минералогических и прочих коллекций, называл Пржевальского пионером.
— Пржевальский был пионером Средней Азии, — говорил Курихин.
Этим он хотел сказать, что Пржевальский первым побывал там, где до него никто и никогда не бывал…
Я с удивлением смотрел на портрет генерала с широкими армейскими усами. Что, казалось бы, у нас с ним общего?
А общее было то, что и он, и мы с Лёнькой были пионерами.
Хотя, конечно, далеко ещё было мне до тех мест, где остановился Пржевальский.
Вечером пришёл отец в летней военной форме.
Положил фуражку в прихожей на полку и, войдя в комнату, где мы все собирались к обеду, сказал:
— Собирайся, завтра поедешь в пионерский лагерь!
Он был весёлый, какой-то лёгкий, как будто что-то решил про себя, но держит в секрете.
Но мама сразу поняла, что тут что-то новое.
— В какой пионерский лагерь? — спросила она, расставляя тарелки на столе.
— Как в какой? — ответил отец, как будто это само собою всем было понятно, — в Каракол…
— Я так и знал, — сказал старший брат и хлопнул меня по спине, идёшь по моим следам, держись!
У этого слова «держись» было много значений: и не падай, и не плачь, и терпи…
Однажды он усадил меня на багажник своего велосипеда «Оппель» и помчался с такой скоростью, что дух захватило, и я не успел ему сказать, что у меня шапку ветром унесло…
Шапку потеряли!
— А с кем он поедет? — осторожно спросила мама, разливая в тарелки картофельный суп.
Отец нарезал хлеб на тонкой доске. Он взглянул на маму и как-то очень просто сказал:
— Поедет один, что за вопрос!
Тут моя сестра, которая была чуть младше моего старшего брата, но значительно старше меня, сказала:
— А я дам ему на дорогу почтовых конвертов! У меня как раз есть целая пачка, и все с марками…
Мама ничего не говорила. Она просто не могла поверить, что я уже выздоровел, и вырос, и могу один поехать в пионерский лагерь.
— Это же всего в двух шагах от дома, — сказал отец про Каракол.
Отец считал, что самостоятельность полезна для здоровья.
И я потом всю жизнь был ему благодарен за то, что он тогда придумал это путешествие.
Утром отец уехал в свою часть, мать ушла на работу, брат умчался на соревнования, сестра отправилась на какой-то экзамен в музыкальное училище.
Провожал меня до остановки трамвая сосед Евгеша.
Был он не молодой, не старый, но все звали его Евгеша. Он тут всю жизнь прожил со своей маман.
В детстве у него была бонна, и он учился французскому языку.
Любил вспоминать, как ему купили серого ослика с медным колокольчиком на шее. Ослик возил его по саду, а маман, оставаясь на высокой застеклённой террасе, всегда слышала, где её Евгеша.
«Или, лучше сказать, где ослик», — думал я, слушая его рассказ.
Евгеша служил секретарём общества филателистов и сам собирал марки с детских лет.
У него были большие альбомы, каталоги, справочники; все мальчишки знали его, гордились, если он соглашался с кем-нибудь из них поменяться марками.
Евгеша никогда никуда не уезжал из своего крошечного домика, в котором он жил вместе со своей маман, но многое знал обо всём на свете.
— Правда ли, — спросил он меня, — что ты едешь в Каракол?
— Правда, — ответил я, вскидывая рюкзак на спину.
— Ты пойдёшь дальше Пржевальского! — воскликнул Евгеша, поправляя на моём плече ремни.
![Девять возвращений [Повести и рассказы]](/storage/book-covers/ed/ed7af831d7446cc273c19395f0b07a748a40724c.jpg)
