Юлия Беляева, Евгений Бенилов
В Бирмингеме обещают дождь
Я познакомился с Денисом Саломахой много лет назад, вскоре после того, как тот появился в НИИАНе. Близки мы однако не были, ибо работали в разных лабораториях, да и личных дел никогда не имели - в основном потому, что был он комсольцем-активистом, а я - наоборот: читал изподтишка Солженицына, ездил на дачу академика Сахарова пить водку с сахаровским сыном Димкой и, вообще, выражал свое неудовольствие всеми доступными мне полубезопасными способами. В качестве комсомольского работника Саломаха казался мне фигурой противоречивой: при вполне соответствующей внешности (высокий, мордастый, кровь с молоком детина) он имел несколько странные манеры. Большую часть времени он пребывал в угрюмом и нелюдимом состоянии, которое в редких случаях сменялось доходящей до крайности, назойливой общительностью. И что уж совсем нехарактерно для комсомольского вожака, он был довольно сильным ученым и вполне мог сделать карьеру, не прибегая к общественно-политическим трюкам - я никогда не мог понять, зачем ему это понадобилось. Впрочем, наблюдал я его нечасто: в коридорах Института, несколько раз на почему-то непрогулянных комсомольских собраниях и один раз, в течение трех пропитанных алкоголем дней - на "картошке".
А когда наступила перестройка, и комсомольские собрания вместе с поездками на картошку стали достоянием истории, мои встречи с Саломахой стали и того реже. В предпоследний раз я встретил его на почти безлюдном митинге уже давно разрешенного и потому никому не нужного Демократического Союза, где он отчаянно спорил с каким-то недоделанным демократом о диктатуре пролетариата. Обуреваемый удивлением, я остановился послушать, однако, в чем заключался предмет их разногласий, не уловил: оба, вроде бы, утверждали, что диктатура - это плохо. На меня они не обратили ни малейшего внимания - из чего я сделал вывод, что Саломаха меня не узнал.
В следующий - последний - раз мы встретились в Англии в 1996 году, где я к тому времени жил и куда он, получив грант Европейского Физического Общества, приехал на конференцию. Внешность он все еще имел импозантную, но выглядел несколько старше своих тридцати четырех лет - что подчеркивалось его одеждой (особенную жалость вызывала поддетая по пиджак желтая душегрейка). Он подошел ко мне в первый же день конференции; к моему удивлению оказалось, что он помнит меня во всех подробностях - за исключением, пожалуй, строгача, вынесенного им за мои систематические прогулы комсомольских собраний. О моих делах в Англии Саломаха тоже оказался осведомлен, так что мы, главным образом, говорили о нем. В отличии от большинства комсомольских боссов, в бизнес он почему-то не подался и продолжал заниматься наукой; а на досуге развивал новую социальную теорию, в которой (помимо рабочих, крестьян и буржуазии) фигируровал класс воров. Дабы смягчить его классовый антагонизм - а также потому, что мне его стало жалко, - я угостил его пивом; а уж после того, как я сочувственно выслушал полный набор его жалоб, отделаться от него стало положительно невозможно. Он таскался за мною по пятам, систематически не давая общаться с приехавшими из России старыми друзьями, влезал с дурацкими разговорами и, вообще, всячески отравлял мое существование. Периоды нелюдимости и общительности, между которыми он осциллировал в прежние времена, скрестились теперь в один уродливый гибрид: он говорил почти все время, но нес при этом не веселую беззаботную чушь, а нечто угрюмо-агрессивное, направленное в адрес Ельцина, Жириновского, демократов, коммунистов, мафии, Российской Академии Наук в целом и директора НИИАНа академика Шаврентьева в частности.
Разговор, который я хочу описать, произошел вечером последнего дня конференции.
Из Международного Центра Конвенций мы вышли около семи; перед нами шумела плотная, как театральный занавес, пелена дождя и позади нее славный город Бирмингем. Нас было пятеро: обосновавшийся, как и я, в Англии Леша Громов; вышеупомянутый Денис Саломаха; я; моя бывшая однокашница Юлечка Вторникова; а также Илья Левин - светило мировой науки и главный моралист нашей бывшей компании (прозванный друзьями за кристальность души "Умом, Честью и Совестью Нашей Эпохи"). Мы были слегка "под шефе", что являлось результатом заключительного конференционного банкета, однако душа просила еще - и мы решили заглянуть в расположенный неподалеку паб. Сгрудившись впятером под два имеющихся зонтика, мы прошли метров двести по вымощенной коричневым кирпичом дорожке вдоль Гранд Канала и через пять минут уже сидели, попивая пиво и поедая картофельные чипсы, на втором этаже уютного английского кабачка. Несмотря на проливной дождь, посетителей было много, но нам посчастливилось найти свободный столик у окна; кругом шумели разогретые алкоголем и отсутствием необходимости идти завтра на работу англичане.
Как это часто бывает в разговоре когда-то близких, но давно не видевшихся, друзей, беседа прыгала с темы на тему, вращаясь, в основном, вокруг судеб наших коллег по НИИАНу: мы с Лешкой задавали вопросы, остальные отвечали. Некоторое время обсуждался бывший директор Коршунов, укравший у вверенного ему института триста тысяч долларов, - более всех его ругал непримиримый в вопросах морали Илюша Левин. Постепенно тема была исчерпана; "Не-ет, друзья, - подвел черту своей любимой присказкой Илюша, порядочный человек всегда остается порядочным и даже не колеблется!"