Публика в этот миг подобна богам эпикурейцев. Бессильные изменить ход событий и ведающие, что произойдет, они могут вскочить, закричать «не надо!» — но неотвратимо ослепление Эдипа, и неизбежна петля на шее Иокасты.
Никто, конечно, не вскакивает. Они понимают. Они сами намертво связаны странными путами трагедии. Боги видят и знают, но не могут ни изменить обстоятельства, ни бороться с Ананке[1].
Мой хозяин внимает тому, что он называет «катарсис». Мои искания завели меня далеко, и я сделал хороший выбор. Филипп Деверс живет в театре, как червь живет в яблоке, как паралитик в камере искусственного дыхания. Это его мир.
А я живу в Филиппе Деверсе.
Десять лет служат мне его глаза и уши. Десять лет я наслаждаюсь тонкими чувствами великого театрального критика, и он ни разу об этом не догадался.
Он близко подошел к истине — у него быстрый ум и живое воображение, но слишком силен получивший классическое образование интеллект и слишком весóм груз знаний по психопатологии. Он не смог сделать последнего шага от логики к интуиции: признать мое существование. Временами, отходя ко сну, он задумывался о попытках контакта, но наутро к этой мысли не возвращался — и хорошо. Что мы могли бы сказать друг другу?
...Под стон, рожденный на заре времен, в ужасный мрак сойдет Эдип со сцены!
Как изысканно!
Хотел бы я знать и другую половину. Деверс говорит, что полнота опыта состоит из двух частей: влечение, называемое жалостью, и отвержение, называемое ужасом. Я чувствую лишь второе, и его всегда искал, а первого я не понимаю, даже когда тело моего хозяина дрожит, а зрение затуманивается влагой.
Я бы очень хотел взрастить в себе способность полного восприятия. Но, к сожалению, мое время ограничено. Я искал красоту в тысячах звездных систем и здесь узнал, что ей дал определение человек по имени Аристотель. К несчастью, я должен уйти, не познав ее полностью.
Но я — последний. Остальные уже ушли. Круг звездный движется, и время убегает, часы пробьют...
Овация бешеная. И воскресшая Иокаста улыбается и кланяется вместе с царем, у которого глазницы залиты красным. Рука к руке, они купаются в наших аплодисментах, но даже бледный Тиресий не провидит того, что знаю я. Какая жалость!
А теперь домой на такси. Интересно, который сейчас час в Фивах?
Деверс смешивает крепкий коктейль, чего он обычно не делает. А я рад, что восприму эти финальные моменты через призму его парящей фантазии.
Он в каком-то причудливом настроении. Как будто он почти знает, что случится в час ночи, — как будто он знает, как атомы рванутся из своей непрочной клетки, оттирая плечом армию Титанов, как жадная, темная пасть Средиземного моря вопьется в пустоту Сахары.
Но он не мог бы узнать, не узнав обо мне, и, когда начнется ужасающая красота, он будет персонажем, а не зрителем.
Мы оба встречаем взгляд светло-серых глаз из зеркала в отъезжающей панели шкафчика. Он перед выпивкой принимает аспирин, а это значит, что он нальет нам еще.
Но вдруг его рука остановилась на полдороге к аптечке.
В обрамлении кафеля и нержавеющей стали мы увидели отражение чужака.
— Добрый вечер.
Два слова после десяти лет, и в самый канун последнего представления!
Глупо было бы мобилизовывать его голос на ответ, хоть я и мог бы это сделать, и к тому же это бы его расстроило. Я ждал, и он тоже.
Наконец я, как органист, тронул нужные педали и струны:
— Добрый вечер. Пожалуйста, не обращайте на меня внимания и принимайте свой аспирин.
Он так и сделал, а потом приподнял с полки свой бокал:
— Надеюсь, тебе нравится мартини.
— Да, и очень. Пожалуйста, выпейте еще.
Он ухмыльнулся нашему отражению и вернулся в гостиную.
— Кто ты такой? Психоз? Диббук?
— Нет-нет, ничего подобного. Я просто один из публики.
— Что-то не помню, чтобы я тебе продал билет.
— Вы меня прямо не приглашали, но я подумал, что вы не будете против, если я буду вести себя тихо...
— Очень благородно с твоей стороны.
Он смешал еще один коктейль, потом взглянул на дом через дорогу. Там горели два окна на разных этажах, как перекошенные глаза.
— Могу я спросить — зачем?
— Да, разумеется. Может быть, вы даже сможете мне помочь. Я — странствующий эстет. В тех мирах, где я бываю, мне приходится одалживать чужие тела — предпочтительно существ, имеющих похожие интересы.
— Понимаю. Ты взломщик.
— В некотором смысле — да. Но я стараюсь не вредить. Как правило, мой хозяин даже не подозревает о моем присутствии. Но скоро я должен вас покинуть, а последние несколько лет меня волновала одна вещь... И раз уж вы догадались обо мне и не впали в беспокойство, я бы вас хотел о ней спросить.
— Выкладывай свой вопрос.
В его голосе вдруг прозвучали горечь и глубокая обида. Я сразу же увидел из-за чего.
— Пожалуйста, не думайте, — сказал я ему, — что я влиял на все ваши мысли и поступки. Я только зритель. Моя единственная функция — созерцать красоту.
— Как интересно! — насмешливо скривился он. — И когда же это случится?
— Что?
— То, что вынуждает тебя уйти.
— Ах, это...
Я не знал, что ему рассказать. Как бы там ни было, что он может сделать? Только страдать чуть дольше.
— Ну?
— Просто кончилось мое время.