Окна конторы выходили на большую площадь; за деревьями виднелись освещенные бледным солнцем башенки Линкольнз-Инна. Те же деревья, те же башни, то же осеннее солнце, тот же, спокойный и ласковый, лондонский свет. В этом кресле, за этим столом Томас сидел сотни, тысячи раз. И однако все изменилось. Да и был ли он сам сейчас прежним Томасом Брэдли, блестящим адвокатом Линкольнз-Инн-Филдза? Сомневаться, казалось, было бы странно, да и разбросанные по столу фирменные конверты и бланки упорно убеждали его в этом. Но он ничему больше не верил, он ощущал себя кем-то другим – другим человеком в другой шкуре. Будь в кабинете зеркало, он наверняка бы увидел там свое отражение: седые виски, высокий с залысинами лоб, живые глаза, нос с горбинкой – «обаятельно уродлив», говаривала леди Мэксфилд, да, наверно, и не она одна… Но все это лишь внешняя оболочка, за этой ширмой скрывался другой, настоящий Томас Брэдли – и он сейчас его в себе обнаружил, во всяком случае, ему казалось, что только что обнаружил…
Он тяжко вздохнул, отвел взгляд от окна. Нужно было раскрыть эту тетрадь, он знал, что раскроет ее. Но хотя бы еще минутку… Ох, как трудно решиться на это! Снова в глаза бросилась фраза: «Если со мной что-нибудь случится, прошу передать это свидетельство моему другу Томасу Брэдли». Нет, это невозможно! Дэвид не мог умереть! Дэвид, само жизнелюбие, порыв, молодость! Ясные, добрые глаза, белокурая, вечно встрепанная шевелюра, чудесная улыбка… Все это отвергало саму мысль о небытии. Томаса вдруг словно ударило в сердце, он физически ощутил боль. Вот уж не думал он, что способен на такое. Так страдать, да еще из-за ближнего своего, из-за мужчины… Впрочем, он быстро взял себя в руки. В конце концов, может, все это лишь скверный сон…
Он перевернул страницу и стал читать.
Том, я обращаюсь к тебе, потому что, кроме тебя, у меня теперь нет никого в целом свете, потому что ты один в состоянии меня понять. Может показаться нелепым, что я снова рассказываю тебе всю историю, – ведь ты ее знаешь не хуже меня; может показаться смешным, что я тебе пишу, – мы ведь и так видимся с тобой ежедневно; но я испытываю непреодолимую потребность подвести какой-то итог. Мне представляется, что, если я начну излагать мою повесть на бумаге, если восстановлю во всех подробностях эту невероятную историю, постараюсь припомнить все как можно лучше, я в конце концов пойму то, что сейчас от меня ускользает, воссоздам то, что произошло на самом деле; ведь должно же существовать всему этому какое-то объяснение, и мы обязательно его обнаружим.
Когда я вижу тебя, мне почему-то трудно высказать то, что у меня на душе. А ведь весной, когда ты навестил нас в Лейквью, я почувствовал, как возрождается наша прежняя близость. Мы с тобою опять с полуслова понимали друг друга!.. Разлука и время не ослабили нашу дружбу, ту самую дружбу, из-за которой нас в Оксфорде – помнишь? – окрестили Кастором и Поллуксом. Напротив, дистанция во времени и пространстве словно еще больше сблизила нас, а присутствие Пат стало новым связующим звеном. А сейчас… Мне все чудится, что я вижу тебя как бы через стекло, что я говорю с тобой по телефону. Конечно, это моя неутихающая тревога загнала меня в собственную скорлупу, лишила способности реально ощутить присутствие другого человека. Вот почему я берусь за перо. Это моя последняя надежда восстановить живые контакты – с тобою, с жизнью, со счастьем, а значит, и с Пат…
Был четверг, пятнадцатое сентября, когда Пат получила от матери телеграмму. Всего три недели назад, а я бы мог поклясться, что с тех пор прошли годы и годы. Моя жизнь теперь делится надвое – до телеграммы и после нее. До – было счастье; это слово слишком затаскано, ему не под силу выразить то, что было между мною и Пат. Ты так хорошо знаешь нас, Том, и сумеешь меня понять. Ты знаешь Милуоки, и наше бунгало в Лейквью, и наш сад на берегу Мичигана; Том, ты знаешь меня, а главное – знаешь Пат. Знаешь, что меж нами царит (у меня не хватает духу написать «царила») полная гармония. Мы двое были одно нераздельное целое. Многие этому удивлялись, люди отказывались в это поверить. Им казалось невозможным, чтобы американец и англичанка жили в таком полном согласии… Завистники не желали признать, что после десяти лет супружества наша любовь не угасла. И однако это было именно так – больше того, у нас даже не было детей, просто потому, что вмешательство третьего существа в наш союз казалось нам недопустимым. Не наказала ли нас за это судьба?
Итак, пятнадцатого сентября Пат получила телеграмму. Когда около шести часов я вернулся из банка домой, Пат стояла в гостиной. Я как сейчас вижу ее нежный профиль на фоне окна, а в окне сверкает озеро, и в лучах закатного солнца волосы Пат отливают медью. Я сразу почувствовал что-то неладное; обычно, когда я возвращался домой, она кидалась мне навстречу: даже взглянуть на нее не успеешь – она уже замерла у тебя в объятиях…
Она первая заговорила:
– Мама при смерти. Я должна немедленно ехать.
Для меня это было как гром среди ясного неба. Я ужасно люблю Роз (я зову свою тещу просто Роз) и знаю, что Пат очень привязана к матери, хотя и нередко с ней ссорится. Да и кроме того, я никак не ожидал такой скверной вести: Роз нет еще и шестидесяти, она удивительно молодо выглядит и, насколько мне известно, ничем серьезно не болела. В прошлом году она приезжала к нам на месяц и казалась еще более живой и энергичной, чем всегда.
