— Ты что не собираешься? Ревело уж![1]
— Ладно, без сборов. Отдохнем.
— Что ты! Отказали?
— Объявил вчера надзиратель — к расчету! Мать готова заплакать. Отец утешает.
— Найдем что-нибудь. Не клином свет сошелся. На Абаканские вон которые едут.[2]
Перед этими неведомыми Абаканскими мать окончательно теряется. Краснеет нос, морщатся щеки и выступают крупные градины — слезы. Старается сдержаться, но не может. Отец вскакивает с табурета и быстро подходит к «опечку», где у него всегда стояла корневая чашечка с махоркой. Торопливо набивая трубку, сдержанно бросает:
— Не реви — не умерли!
Мать, отвернувшись к залавку, начинает всхлипывать. Я реву. Отец раздраженно машет рукой и с криком:
«Взяло! Поживи вот с такими!» — захлопывает за собою дверь.
Вмешивается бабушка. Она ворчит на мать, на отца, на заводское начальство и тоже усиленно трет глаза, когда доходит до Абаканских.
Днем приходят соседки «посудачить». Винят больше отца.
— И когда угомонится человек?
— Мне Михаиле когда еще говорил — непременно откажут твоему-то.
— Вон в кричном он Балаболку-то осадил: хоть стой, хоть падай!
Начинают припоминать отцовские остроты, но они так круто посолены, что передают их женщины только «на ушко». Мать обыкновенно заступается за отца и, кажется, делает это не только «от людей», но вполне искренно. Она даже горячится, что так редко бывает при ее ровном, спокойном характере.
Вечером приходит отец. Красные воспаленные глаза показывают, что выпито немало. Однако на ногах держится твердо, говорит громко, уверенно. Удивляется «тем дуракам, которые сидят в Сысерти, как пришитые».
— Уедем, и дело с концом! На Абакане, небось, не по-нашему. Чуть кто зазнался, сейчас приструнят. А у нас что? Попетан изъезжается, Балаболка крутит, и Царь ехидствует. А ты не моги слова сказать. Терпи — потому у тебя тут пуп резан. Найдем место. Вон там как живут!
Отцу не противоречат, по опыту знают, что хорошего ничего из этого не выйдет. Мне — малышу — отцовские планы кажутся заманчивыми, и я засыпаю с думой о далеком крае, где все не по-нашему.
Утром тяжелое раздумье — как быть? Оставить домишко, покос, огород!
Кому продать? А вдруг на Абакане не лучше Сысерти?
Бабушка и мать, конечно, против Абакана. Отец сдает: «Надо поискать где поближе».
«Поближе» — значит к Белоносихе, на спичечный завод. Но туда редко удавалось поступить. Обыкновенно там было переполнено рабочими, и работали они задаром. На мельницах тоже ничего не было. Оставалось «пытать счастья» в «городе».[3]
Отец недели на две, на три исчезает из дому. Мать усиленно работает днем и ночью, вконец изводит глаза: плетет широкие кружева или вяжет узорные чулки для заводских барынь. Не столько заработок, сколько взятка по женской линии.
Отец приходит угрюмый — нет работы. Ехать в Сибирь после неудачных поисков уже не собирается.
— Сходи к управителю-то, — говорит бабушка.
Отец хмурится и бормочет:
— Да уж, видно, придется, мать. В «поторжную» — и то не попасть без этого.
Начинается «выдержка»: «На той неделе побывай», «после Успенья зайди». Съедено уже все. На поденные работы в заводе отец, однако, не выходит. Знает, что все равно не примут, да и позором это считается для фабричного рабочего. Промышляет, чем придется: рыбалкой, старательством, сенокошением и т. д. Мать слепнет над ажурными чулками уже из самого тонкого шелка.
— Рассылка приходил. К управителю звали, — радостно сообщает она возвратившемуся с рыбалки отцу.
Это значит — конец измывательству. Отец поспешно одевается «по-праздничному» и уходит. Возвращается веселый: «Посылает в Полевской». Начинаются сборы. Отец обычно уезжает на следующий день «с попутными». А мы с матерью и бабушкой перебираемся потом, когда уже он получит «за половину».
Случай вроде описанного мне пришлось переживать в детстве не один раз. Разница была лишь в подробностях. Вместо Абаканских заводов иногда выплывали более близкие: Невьянский, Нязе-Петровский, прииск Кочкарь. Иногда отцу удавалось устроиться на время в Екатеринбурге или на спичечном заводе в условиях, еще более тяжелых, чем в Сысерти.
Кончалось все-таки возвращением «к своему месту», которое, как тяжелая гиря, тянуло в кабалу к тем же владельцам Сысертских заводов, на которых работали и в крепостную пору. Отцом, видимо, дорожили за его работоспособность и ряд ценных навыков по пудлингово-сварочному цеху. Его лишь «выдерживали» и «проветривали», но совсем с заводов не «прогоняли». Может быть, помогала здесь редкая специальность матери: заводские барыни находили, что машинные кружева и чулки слишком грубы против сверлихиной[4] работы.
«Проветривание» отца продолжалось обыкновенно год — полтора, редко меньше, и мы снова переселялись в свой сысертский домишко до той поры, пока отец опять не «забунтит». «Бунченье» отца было самого невинного свойства. Было у человека в запасе жесткое словцо и уменье «оконфузить на людях». А этого заводское начальство, от самого маленького до самого большого, никак не переваривало. Начинались придирки, доносы… Кончалось обыкновенно «скандалом», после которого неизменное: «К расчету!»
![Тайна Золотой долины [Издание 1958 г.]](/storage/book-covers/85/85c27bbdb90f666077ad4ddd84cccde3e3ac021f.jpg)
