Уцелевший

Хочу немедленно известить читателя: выводящий на бумаге эти строки никогда, ни при каких обстоятельствах не участвовал в колдовских обрядах лично и не видал собственными глазами таинств, имеющих отношение к магии — черной или белой.

Оккультная литература настолько обширна и разнообразна, что любой добросовестный автор легко может извлечь необходимые для мистического романа сведения, не покидая собственного рабочего кабинета — если прибегнет к услугам достаточно солидного книготорговца, — либо на несколько вечеров обосновавшись за столом в тихом зале публичной библиотеки, располагающей подробными каталогами.

Я не пожалел усилий, со всевозможной тщательностью исследовал существующие отчеты — средневековые и новейшие, — и могу вполне ручаться за достоверность описываемых далее магических ритуалов, равно как и за скрупулезную точность формул и заклинаний, хранящих от зла.

Существуют легенды столь правдоподобные и безобидные, что наши умудренные современники принимают их на веру безо всяких споров, как нечто само собою понятное и не доступное ни малейшим возражениям, ибо неимоверное по сути вполне сообразуется с поверхностным взглядом на бытие, искусно заложенным в мозг европейца лукавыми французскими энциклопедистами и тщательно развитое их последователями всех мастей и национальностей. Мы неколебимо убеждены, к примеру, что малорослые рыцари носили многопудовые латы и отличались отменной неопрятностью. Сия школа мысли опирается, в основном, на размеры сохранившихся по музеям доспехов и авторитетное мнение (Франсуа-Мария-Арруэ Вольтера, желчного старца, жившего в золотом восемнадцатом веке и крепко не любившего белый свет, а потому хулившего все и вся с усердием, достойным куда лучшего применения.

Почти все латы, предстающие ныне любопытным посетителям тихих светлых залов, перешли туда из других помещений — полутемных, прокопченных факельным дымом замковых покоев, чьи владетели, обуреваемые законной гордостью, годами накапливали боевые трофеи, красовавшиеся в ленных поместьях к вящей славе искусных единоборцев. Незапамятный обычай отбирать у поверженного соперника дорогостоящую броню сослужил историкам огромную службу. Но груда искореженного металла, в которую превращались доспехи могучего исполина, дорого уступавшего сопернику вожделенную победу, могла бы украсить разве только лавку старьевщика. Эстетическое чувство отнюдь не было чуждо мрачному средневековью, и год за годом оседали по феодальным поместьям латы хрупких, невысоких бойцов, рушившихся после первого натиска; оседали — и радовали взор тонкой работой оружейника, умелой чеканкой, нетронутыми очертаниями. Своеобразный искусственный отбор, происходивший на протяжении столетий, породил очень стойкое заблуждение относительно рыцарского роста, рассеять которое почти не представляется возможным.

Еще более нелепо мнение, будто непомерная тяжесть брони препятствовала поверженному подняться. Ни один, даже самый умелый и крепкий воин не застрахован от падения в рукопашной схватке, и заведомо обрекать себя на беспомощность посреди остервенелой, не знающей правил сечи мог лишь безумец. Боевые латы весили не свыше пятидесяти фунтов, что весьма легко и просто понять, потрогав и поворочав пару-другую экспонатов. Но вот беда, насчитал Аристотель у мухи восемь ног, и чуть ли не полторы тысячи лет повторяли схоласты verba magistri — слова учителя, — повторяли упорно и настойчиво, покуда кто-то предерзкий не начал обрывать несчастному насекомому лапки и не убедился: после шестой обрывать оказалось нечего. Что поделаешь, проверять очевидное и освященное высокими авторитетам и удосуживаются нечасто...

Неподъемные доспехи полудюймовой толщины действительно существовали, но только для турниров, чьи участники вовсе не собирались рисковать понапрасну, а будучи вышиблены из седла, спокойно дожидались оруженосцев, хранимые железными правилами благородной игры.

А уж неопрятный конный боец — явление и впрямь невозможное, ибо лошадиный пот весьма едок, и позабывший о мытье рыцарь (да, кстати говоря, и варвар-гунн) просто-напросто залечивал бы язвы на ногах, надолго переместившись в разряд пешего люда.

Легенды, легенды... Вопиющие заблуждения, почитаемые истиной, забытые истины, объявленные нелепыми заблуждениями...

Суеверия... Кто и когда задумывался о том, что предания народов, живших по разные стороны беспредельных океанов и заведомо неспособных общаться друг с другом, приписывают сверхъестественным явлениям совершенно одинаковые свойства, черты, совпадающие до последних мелочей? В сознании современника легенда и сказка уравнялись и означают одно и то же. Глубочайшая ошибка! Неужели же вы всерьез полагаете, будто несчетные поколения, жившие на земле прежде нас, копившие тысячелетнюю мудрость, внимавшие откровениям и постигавшие сокровенные основы бытия, порождали на свет исключительно легковерных дураков и гениальных надувателей? Ибо создать столь стройную, непостижимо последовательную систему обмана, восходящую к античной традиции, продолженную средневековьем, и безнадежно вещаемую одиночками новейших дней, могли бы только умы безусловно гениальные — нет, гораздо более, нежели просто гениальные! Сам Иоганн Вольфганг Гете не измыслил великолепного доктора Фауста на голом месте — отнюдь нет! Фауст жил, боролся, дерзал — и погиб, и стал преданием, которое бытовало, множилось, — возможно, приукрашалось, — но уже наличествовало, истинное и непреложное, к тому дню, когда будущий Веймарский затворник обмакнул гусиное перо в пузатую чернильницу и положил на бумагу первые строки незабвенной поэмы