В зале стихли все звуки, когда Одноглазый заговорил:
— Бог свидетель, ваша светлость, то был отличный денек! Самое время для охоты. — Он откашлялся, прочищая горло. — В то утро я проснулся и понял: сегодня будет добыча. Хорошая добыча! Мои ноздри уже щекотал запах запеченного мяса. Я взял арбалет и…
— Не зарегистрированный в префектуре, между прочим. Так ведь? — подал голос Судья.
— Ну… в общем так, конечно. Но, ваша светлость, вы же понимаете: мне нужно кормить своих детей, а их у меня — семеро. Семь голодных ртов! Как же без арбалета? — он снова закашлял. — Посудите сами: разве может голодный быть прилежным гражданином? Вот то-то и оно.
Однако лицо Судьи осталось непроницаемым, и Одноглазый, не дождавшись ответа, продолжил свой рассказ:
— Я отправился в горы, к Оленьему озеру. Здесь часто гнездятся птицы, возвращаясь с юга. Очень хорошее место для охоты…
— Но ведь это же — частная территория!
— Знаю, ваша светлость. Но, простите, перспектива голодной смерти меня не слишком вдохновляет.
Он помолчал.
— Я шел вдоль пастбища, когда заметил незнакомца. Обычный бедняк, навроде меня. Но не из местных, прежде его я не видал. Так вот, он колол дрова, явно намереваясь развести костер…
— Он был один? — перебил Судья.
— Нет, с ним была беременная женщина. Я это понял сразу, по лицу: знаете, у беременных женщин оно бледное и… беспокойное, что ли. Только это, знаете, беспокойство особого рода…
— Не отвлекайся, — сухо оборвал Судья.
— Ну так вот, я хотел-было подойти к этой парочке, но не успел сделать и нескольких шагов, как на пастбище легла тень… Тень здоровущей такой птицы! Я таких сроду не видывал! Она пролетела прямо надо мной и устремилась прямиком к хрустальной глади озера. Не долго думая, я направился в ту сторону. Такой шанс упускать — грех, вот что я вам скажу. Я, ваша светлость, отличный охотник. Никто и ничто не убежит от меня, и не скроется.
— Это вопиюще! Ты нагло попираешь все законы: незарегистрированное оружие, проникновение на частную территорию, наконец, охота на птиц… Знаешь ли ты, что в это время года запрещается…
— Знаю, знаю. Сколько же вам говорить, что виной всему проклятущий голод?! А видели бы вы эту птицу! Отменный, аппетитнейший экземпляр! Красавец! Огромные крылья, такие белые-белые… Абсолютно белые, до неправдоподобия, будто никогда их не касалась грязь… И такой уверенный в себе, — он даже не попытался укрыться в кустарнике, весь был, как на ладони: величественный красавец, любующийся своими не столь прекрасными собратьями. О, то было восхитительнейшее зрелище, ваша светлость!
— И что случилось потом?
— Мой нос снова стал раздирать этот запах.
— Какой запах?
— Запах запеченного мяса. Зарождаясь где-то в мозгу, он овладевал всем моим существом. И я не смог ему противиться, — он был явно сильнее меня. Это уж точно! А у меня ведь семеро детишек, ваша светлость, уже больше месяца в их бедных ротиках не было ни кусочка мяса… И тогда я вложил в арбалет самую острую стрелу и направил оружие на птицу. И тут она взмахнула своими огромными крыльями. О, какой это был чудесный экземпляр! Божественный, истину говорю! Но не взлетела. Стрела скользнула, устремляясь точно к цели, будто сам Бог ее направлял… Я не промахнулся. Точнехонько — в голову. И вот тут… Птица обернулась ко мне. Да-да, она смотрела на меня! Я таких голов никогда не видел у птиц.
— Что же такого особенного в ней?
— Не знаю, как объяснить… Таких голов у птиц не бывает. Но главное — это глаза! Она смотрела на меня и… плакала! А из раны в голове сочилась красная кровь…
— И что ты сделал потом?
— Я бедный, голодный человек, ваша светлость. Но не жестокий. Я не хотел продлевать мучения этого существа. Я вложил в арбалет вторую стрелу.
— И после? Говори же!
— Вторая стрела пронзила грудь. И тут птица расправила крылья и начала отчаянно бить ими по воде… И вода обращалась грязью, и взметалась грязь к небу. И темно стало вокруг, а молнии рвали небо в клочья! Земля подо мной задрожала, я едва устоял на ногах. О, ваша светлость, большего страха я вжисть не испытывал! Я так перепугался, что бросил даже арбалет. И кинулся что было мочи бежать. Прочь, от этого страшного места! Я заметил, что над пастбищем, где я прежде видел тех бедняков, небо оставалось вроде как чистым, а потому думал обрести там убежище…
Какое-то время Судья молчал, нервно покусывая губы.
— Когда это произошло?
— О, я хорошо помню тот день, ваша светлость. Это было двадцать пятого марта.
— О Боже! — прошептал Судья, и этот нервный шепот упал в тишину зала, подобно молоту. И вдруг Судья вскочил, губы его дрожали: Знаешь ли ты, что означает этот день, безумец?!
— Нет, ваша светлость, — растерянно ответствовал Одноглазый.
Судья уже не говорил. Он кричал, и голос его, отражаясь от стен, гулким эхом перекатывался по залу.
— День Благовещения! Что ты наделал, гнусный! Птица, говоришь? Аппетитный экземплярчик? Он явился к беременной женщине, которую ты встретил на пастбище, чтобы сообщить ей Весть о скором рождении сына, которого мы так долго ждем…
— Господи… — простонал Одноглазый. — Откуда же мне, темному, было знать? Я ж ведь никогда прежде не видел ангела.
