Гарриет держала в худых ручонках накрытую тканью миску, чувствуя ее тепло. Девочка шагала вместе с братишкой Остином по плотно утоптанной тропинке, идущей от длинной полосы их огорода на Нижнем конце.
Мамы дома не было. Она побежала на Таун-стрит за дешевыми сигаретами, о которых Гарриет нечаянно забыла, когда ходила с Остином за субботними покупками. Маме хотелось бы перебраться в новый дом. Ей до смерти надоело жить на задах, за чертой деревни.
Тропинка тянулась через луг, пестревший первоцветами, лютиками и маргаритками. Вдали на церкви пробило пять часов.
Остин дунул на созревший одуванчик.
– Часы не работают. Этот одуванчик говорит, что сейчас три часа.
Никогда не лезшая в карман за словом Гарриет вздохнула в ответ на эти детские заявления.
– У одуванчиковых часов по субботам выходной. Они состоят в профсоюзе одуванчиковых часов.
Брат всегда ей верил, каждому ее слову.
– Почему папа все еще на работе?
– Ему нужно закончить особый заказ.
– Солнечные часы?
– Да.
Когда они добрались до ступенек перехода через изгородь, Гарриет отдала брату миску – подержать, пока сама она поднимется на верхнюю ступеньку, потом забрала посудину и спустилась с другой стороны. Часть овец Конроя паслась здесь вместе с молоденькими ягнятами. Одна овечка по кличке Мэри дала бы себя погладить, потому что выросла ручной, но сегодня Мэри не обратила на них никакого внимания, занятая своим ягненком. В школьном сочинении Гарриет написала: «Мое любимое время года – осень». Но, возможно, надо было написать – весна, или лето, или даже зима.
На полпути через поле темное облако заслонило солнце, погрузив мир во мрак. В кусте боярышника поднял суету дрозд, жалуясь на пыль, от которой белели листья.
Сюда уже доносился запах карьера – камень и пыль. Никого из рабочих там не будет, только папа. В это время в субботу никаких тебе оглушительных взрывов. Не будет пыхтеть дробильная машина, готовая проглотить детей и перемолоть их кости. Остин еле переставлял ноги.
– А так ты можешь? – Гарриет защелкала языком, изображая конский топот.
Мальчик попытался.
В молчании, подгоняемые восточным ветром, они спустились вниз, ко входу в карьер. Он рос на глазах, как вывернутое наизнанку чудовище, становясь все больше и больше – голодные челюсти готовы схватить тебя и превратить в камень. «Не входить!» – предупреждала табличка.
Дорожка шла то вниз, то вверх – тут лужи, там камни. На дальнем крутом склоне безнадежно цеплялось за край взорванной скалы деревце. Рядом с ним возвышалась новая гора из упавших камней.
Дети пошли по неровной дорожке мимо хибары бригадира и большой вагонетки, которая перекрывала вид, если подойти к ней слишком близко. За вагонеткой начиналась пустота, темные очертания лачужек и дальних склонов.
Упала первая капля дождя.
Под прикрытием вагонетки Гарриет сунула пальцы в рот и свистнула, один раз длинно, один – коротко, условным сигналом. Если папа ее услышит, им не нужно будет проходить мимо пустых навесов, где играли в прятки гоблины.
На ее свист отозвалось только эхо.
– Мне это не нравится. – Остин сжал руку сестры маленькой горячей ладошкой. – Посвисти еще раз.
Девочка свистнула.
В будний день или в субботу утром тут были бы горластые рабочие, они бы крикнули Этану, что его ребятишки здесь.
Никакого ответа. Когда папа работал, он отгораживался от окружающего мира. Не слышал ничего и никого. Так говорила мама.
– Свистни громче, – заныл Остин.
– Не пугайся. Гоблинов здесь нет.
– Где же они?
– По субботам они уходят в Йидон. Идем.
По наклонному, неровному спуску пришлось почти бежать, глядя под ноги, не обращая внимания на навес, под которым стояла дробилка, на возвышающийся кран, на шлифовальный и распилочный сараи. Нигде тень человека так не удлиняется, как в карьере. Толкнув Остина, чтобы тот не ступил в лужу, Гарриет сама угодила в другую. Ну вот! Теперь башмаки промокнут насквозь.
Рядом с папиной хибаркой каменотеса сияли великолепием солнечные часы из синего сланца. Остин потрогал их. Провел ладошкой по линиям на циферблате, словно камень мог через кожу поведать ему свою историю.
Гарриет поставила миску с едой на часы.
– Обожди здесь.
Впоследствии она не могла сказать, почему вошла в хибарку. Сначала она увидела отцовские ботинки, их носки смотрели в волнистую железную крышу.
