Кишмя кишит народ около масленичных гор и балаганов на Марсовом поле. Все слои публики слились воедино. Костюмы поражают пестротой. Какой-то гул стоит в воздухе от звука шарманок, гармоний, завываний трубных оркестров, балаганной пальбы, говора и выкрика разносчиков; французская речь гувернантки, сопровождающей разряженных в пух и прах детей, перемешалась с ласковой руганью мастерового. Трещат орехи на зубах пригородных румяных красавиц в шугаях и «пальтичках», приехавших погулять под горами. Ласково летит им в затылок ореховая скорлупа, брошенная ловеласом в новой чуйке и в картузе с заломом. Мерно выступает жирный купец в еноте, надменно расхаживает рослый ливрейный гайдук среди мастерового плебса. Пахнет угаром самоваров, махоркой… Больше всего привлекают к себе «старики» балагуры на каруселях; немало собирает около себя народа и живой медведь, прогуливающийся на балконе зверинца.
— А жалко вот этого зверя мучить, — рассказывает нагольный тулуп, — потому между ними зачастую и оборотни попадаются. У нас в деревне один мужик три года в медведях жил под скрытием.
— Это для чего же? — задает кто-то вопрос.
— А мать прокляла за непочтение. Уж после и спохватилась, молебны начала петь, кутью по дороге бросала — ничего не помогло, пока положенных годов не выжил.
— Да ты не врешь?
— Спроси Митрофана-плотника. Он ему шурин приходится.
Около балагана с вывеской «Американка огнеетка 10 лет и геркулеска» стоит купец с ребятишками в лисьих тулупчиках. Ребятишки так и разинули рты, глядя на вывеску, на которой изображена лежащая на воздухе женщина, черт, скелет и две отрезанные человечьи головы. Балаганщик зазывает публику:
— Пожалуйте, господа, сейчас начинается! С кого за кресло полтину, а с ребят и солдат половину.
— Все ли, как на вывеске обозначено, представлено будет? — спрашивает купец.
— Все до капельки. Пожалуйте!
— И головы резать будут?
— Отрежут в лучшем виде.
— А ну-ко побожись.
— Зачем же божиться, а только без обману. Пожалуйте, ваше степенство. Только вашу честь и дожидаем. Сейчас начинается.
— А игра будет настоящая или только одни разговоры без действия?
— Хорошая, самая нильская игра. Пожалуйте!
— Ну что же, пострелята, хотите нильскую игру посмотреть? — спрашивает купец ребятишек.
— Хотим, тятенька, хотим.
Купец распахивает шубу, лезет в карман за бумажником и подходит к кассе.
Тут же у кассы и двое мастеровых в синих кафтанах поверх тулупов. Они уже взяли билеты и мотают ими в воздухе.
— Постой, погоди! прежде справка! — восклицает один. — Послушайте, земляк, у живых людей головы-то резать будут? — спрашивает он у зазывающего балаганщика.
— Зачем у живых? За это в Сибирь попадешь, а тут одно представление.
— Ну, коли так, давай деньги обратно, потому это обман. — У кассы спор.
— А как же у Берга-то настоящего арлекина пополам режут? — спрашивает кто-то.
— Так же и будут тебе настоящего резать! Отвод глаз и больше ничего! Потому у них машины. Машинами и штаны в виде невидимой силы снимают, машинами и по воздуху летают. Так, третьего года через машины эти самые и петух несся, машинами же у нашего хозяина и бумажник вытащили.
На балкон выходят музыканты в красных фесках. Лица у них вымазаны сажей.
— Спиридонов! Ты как сюда попал? Господи! И арапом вымазался! — кричит одному из них снизу солдат.
— Четырнадцать человек здесь из нашей роты, — откликается с балкона вымазанный.
— Можешь нас задарма провести?
— Коли бы ты был женской нации — с удовольствием. А мужчин ни-ни! От хозяина воспрещено.
— Иди сюда вниз! сходи! Мы попотчуем.
— Воспрещено актерам в костюмах по улице бегать. Да мы и хозяйским добром довольны.
— Ну, коли так, прощай! Кланяйся Анне Микитишне. Голенищи-то продал?
— Продал.
Солдат отходит.
Вывеска с изображением толстой женщины, на груди у которой гиря с надписью: «16 пуд». Внизу толпа.
— Вот силища-то, братцы! Шестнадцать пудов на персях держит? Эдакую и не потреплешь, коли ежели в жены попадется! — раздается возглас.
— Где потрепать! Сама сдачи даст! Так звизданет, что кверху тормашками полетишь!
— А у нас на Калашниковой был один крючник, так одной рукой восьмипудовый куль держал, а другой двухпудовой гирей крестился.
— И с этой самой бабой, сказывают, один купец в Москве кулачное состязание имел, — вмешивается в разговор бараний тулуп.
— Ну?
— Обхватила его одной рукой, смяла под себя, наступила коленкой и говорит: смерти или живота?
— Что же купец?
— Сначала сто рублев ей отдал, чтобы помиловала, а потом затосковал, затосковал, что его баба обидеть могла, пить стал, повихнулся в уме, а теперь на цепи сидит. И ведь какой купец-то! Никому спуску не давал. Домашние все в синяках ходили и по чуланам от него прятались. Вот поди ж ты! На медведя один ходил, а тут от бабы сгинул.
— Мороженое хорошее! Господа посадские! Кто взопрел? Подходите! Угощу прохладительным! — выкрикивает мороженщик.
Около него стоят два мастеровых мальчика и лакомятся, слегка подувая на стакан с мороженым.
На балконе каруселей старик с льняной бородой свистит на рукавице под звуки оркестра. Против него пляшет молоденькая нарумяненная девушка в тирольском костюме и в серых шерстяных перчатках. Внизу опять гогочущая толпа. Меломаны поощряют танцорку, кидая в нее ореховой скорлупой и огрызками пряников.
