Вчера ночью я приехал на пароходе в этот маленький поселок базы оседлости, приютившийся на берегу Печоры.
Я хотел попасть в тундру. Тундра была недалеко. Она начиналась у поселка и даже в самом поселке: вокруг виднелись поросшие рыжим мхом кочки и стлались крошечные тундровые березки. Жилье срубили совсем недавно, и жители еще не успели срыть и вытоптать эти кочки. И, может, поэтому дома́ здесь казались временными.
Я жил у председателя колхоза. Его дом стоял у подножия огромной отвесной сопки с плоской вершиной. На ней, на этой вершине, торчали громадные кресты старого кладбища. Они видны были отовсюду и поневоле накладывали на все окружающее печать задумчивой суровости и какой-то особой, неуловимой северной печали.
Два дня ходил я по домам, сидел со стариком ненцем в последнем дымном чуме на краю поселка, был на кирпичном заводе и звероферме, в клубе и конторе колхоза. Много историй и сказок выслушал я, а сам то и дело поглядывал на тундру: скоро ли появится оленья упряжка, скоро ли увезет она меня в стойбище?
На третий день я не вытерпел и полез на сопку с крестами: оттуда, наверное, далеко видно.
Вначале под ногами осыпался сухой смерзшийся песок, потом начался мох с травой и заросли крошечных березок. У одних листики были желтые, как копейки, у других — огненно-красные, и от этого казалось, что сопка опоясана языками пламени. Непрерывно дул ветер, тряс кустарник, прижавшийся к земле, но оторвать не мог. Здесь выживает только то, что может поглубже вжаться, втиснуться в почву.
Лишь одни кресты не старались уйти в землю. Наоборот, они высоко выкинули в небо плечи поперечных перекладин. Им не нужно было спасаться от ветра и морозов, как и тем, кто лежал под ними. Эти кресты чем-то напоминали мне кресты на могилах полярников, погибших на безлюдных островах. Я их видел на фотографиях в книгах о путешествиях на Север.
Внизу, под моими ногами, широко шла Печора, продрогшая и посиневшая от холода, с песчаными островками, лодками и сетями на берегах, а по ту и другую сторону от нее размахнулась тундра, бесконечная и непонятная. Она была вся в холмах, впадинах, извилистых ручьях, рыжих и желтых зарослях кустарника. Из тундры дуло, как из трубы, но я не уходил. Коченея от стужи, я стоял и смотрел на нее. Нелегко было попасть сюда: несколько дней плыл я на пароходе Белым морем из Онеги, летел на самолете из Архангельска до Нарьян-Мара и опять плыл по Печоре!
Я читал, что полярных капитанов неудержимо влечет к себе Арктика своей суровостью и дикостью и даже самой опасностью, желанием помериться с нею силами. И что-то похожее я испытал сам. Я не мог уехать отсюда, не побывав в тундре. Я хотел окунуться в жизнь ее хозяев, ненцев-оленеводов, узнать, как работают они, о чем думают, какие сказки рассказывают старики и как играют дети. Что я знал о них? Прочел десяток книг, да и те вышли лет двадцать назад. А как там сегодня?..
Тундра звала меня. Я был рядом, но попасть в нее не мог. Машина увязнет в топях, сломается в оврагах и рытвинах. Вертолета не достанешь. Только оленья упряжка — нарты с пятью быками доставят в любой ее уголок.
Так я стоял на вершине сопки, стоял боком, выставив одну ногу вперед, чтобы ветер не сбил, не сбросил вниз. Ледяной, неприютный, бешеный, он дул, завывая и шумя над сопкой. Ляг на него — не упадешь, такой он был плотный и сильный. Я стоял у черных, рассохшихся крестов с маленькими медными иконками, вбитыми в древесину, и видел далеко внизу, на речном песке, чудовищно большие тени их, и на эти тени накатывались студеные волны. Холод пробирал до костей, деревенели кончики пальцев…
Вдруг мне показалось, что вдали что-то движется. Я напряг зрение: так и есть! Какие-то серые комочки медленно передвигались по рыжей равнине. Прошло несколько минут, прежде чем я сообразил: да ведь это же оленья упряжка.
Я сбежал с сопки к дому, где жил.
— Федор Данилович, олени! — крикнул я председателю. — Упряжка!
— Ты все-таки едешь? — спросил мой товарищ Горшков, корреспондент областной газеты.
Он приехал на день позже меня за очерком о переходе ненцев на оседлость. За полдня собрал нужный материал и с тоской сидел у печи в ожидании завтрашнего дня, когда пароход увезет его отсюда в Нарьян-Мар.
— Еду, — сказал я. — Чего тут сидеть…
— Чудак! — проговорил он. — Ничего нового не узнаешь. Тундру видал? Видал. Вон она, в окне. Чум тоже видал. Даже целых два. И с ненцами беседовал. Жюль Верн никуда не ездил, а о чем не писал! И не всегда плохо… Простынешь только. И так уже кашляешь. — Он с сожалением посмотрел на мой плащ и лыжные брюки.
— Пройдет, — сказал я. Его забота тронула меня.
— Сам потом пожалеешь. Попомни мои слова.
— Пустяки, — ответил я. — Когда еще попаду в тундру…
— Ну скажи, что хочешь найти там? Ненцы — народ хороший, доверчивый, бесхитростный. Словом, дети природы, как говорится. Только ничего особенного не ищи. Характеры и ситуации по дороге домой выдумаешь — интересней будет, поверь. Искусство, оно требует выдумки. Колорит почувствовать — вот что главное.
Горшков сидел у большой русской печи и почти обнимал ее. Ночью хозяин постелил нам на полу, мы спали под одним большим одеялом и, дрожа от холода, то и дело стаскивали его друг с друга. Горшков жаловался, что редко ходят пароходы. Он записал в блокнот много интересных фактов, имен и цифр и даже одну сказку и готов был немедленно выдать редакции требуемый очерк, но парохода — черт бы его подрал! — все не было.
![Девять возвращений [Повести и рассказы]](/storage/book-covers/ed/ed7af831d7446cc273c19395f0b07a748a40724c.jpg)
