Джек.
Если бы вы спросили Джека Уордена, какие у него любимые вещи, до того рокового полудня, он бы без колебаний перечислил вам список: чёрный кофе, голубое небо, вождение в городе с открытыми окнами, гора Килиманджаро, окутанная закрученными облаками у него на заднем плане, и девочка, которая владела его сердцем, как в словах песни, которую крутят на радио. Потому что Джек был абсолютно простым и конкретным, ясным как Африканская саванна после дождя. Он пережил свою долю бурь — потерю родителей в раннем детстве, потерю своей возлюбленной из колледжа из-за развода — но он знал, как справится с этим. Он узнал о жизни рано, на пыльных сафари в Серенгети[1], где охотник и жертва играли в прятки среди высокой, покачивающейся слоновьей травы.
Джек был борцом. Его сбивали с ног, но он всегда вставал. И времена, когда его дочь посещала кофейную плантацию во время своих летних каникул, были золотыми днями — грязе-хлюпающими, попкорн-жевательными, лягушко-охотящиимися днями. Джек был из тех людей, к которым поворачивают головы все присутствующие, едва они входят в комнату, но в те дни он был как раскаты сверкающей молнии — будто весь светился изнутри.
— Лили, положи это обратно, — сказал он, когда она открыла бардачок и вытащила плитку шоколада, которая выглядела так, будто только что побывала в сауне.
— Но он такой вкусный, когда весь растаявший как этот. Гома оставляет его здесь для меня.
— Гоме девяносто. Её мозг такой же мягкий как тот шоколад.
Они засмеялись, потому что оба знали, что бабушка Джека была столь же быстрой и опасной, как чёрная мамба[2]. Она была просто очень эксцентричной и до ужаса независимой. Этим она заслужила своё имя Гома, от слова «барабаны» на языке суахили: нгома.
— Нет, Лили. Он весь будет на твоём костюме. Ли… — Джек вздохнул, когда её пухлые восьмилетние пальцы разорвали фольгу. Он мог бы поклясться, что услышал, как смеялась Гома у подножия горы, сидя на крыльце дома. Он улыбнулся и перевёл взгляд на дорогу, мысленно запечатлев, как выглядела его дочь — большеглазая и кудрявая, в юбочке радужной расцветки и шляпе с мягкими полями, с шоколадными потёками вокруг рта. Это были моменты, которые поддерживали его в течение долгих месяцев, когда она возвращалась в Кейптаун, к своей матери.
Когда они въехали на кольцевую дорогу в городе, Джек опёрся локтём на оконную раму. Его кожа была загорелой, как у туристов, которые свернули на пляжи Занзибара, но цвет был постоянным, заработанным за годы работы на воздухе под солнцем Танзании.
— Ты собираешься записать танцевальное выступление? — спросила Лили.
Это было негласным соглашением между ними. Лили проводила всю вторую половину дня, заставляя его и Гому смотреть и пересматривать её выступления. Она дала им карточки с оценками, и цифры медленно увеличивались, потому что она не позволила бы им уйти, пока не получила бы именно то, что хотела от них.
— Посмотри это ещё раз, — говорила она, потому что они, очевидно, пропустили её идеальное время здесь или двойное касание там.
— Ты можешь записать меня на ещё больше уроков? — спросила она.
— Уже сделано, — ответил Джек. Это означало часовую езду до Амоша и обратно по не очень хорошей дороге, покрытой выбоинами, но наблюдение за тем, как танцует его дочь, делало его сердце в десять раз больше.
— Мама собирается записать тебя в танцевальный класс, когда ты вернёшься?
— Я так не думаю.
Это было так прозаично. Она долго адаптировалась, прежде чем усвоила, что её родители собирались жить в тысяче миль друг от друга, от чего Джек почувствовал острое чувство глубокой грусти.
Он встретил Сару в университете в Найроби. Они оба были вдали от дома — молодые, свободные и голодные. Он всё еще помнил, как увидел её в первый раз — чернокожую и утончённую — её гладкие, длинной до плеч косички, колышущиеся вокруг лица, когда она заняла место рядом с ним в лекционном зале. Она была городской девушкой, а он — сельским парнем. Она любила всё кратко записывать — цели, планы, списки, даты. Ему нравилось жить день за днём, час за часом. Она была кропотливой и осторожной. Он был буйным и импульсивным. Они были обречены с самого начала, но когда это кого-нибудь останавливало от того, чтобы влюбиться? Он отчаянно полюбил — как и она — и, черт побери, какая это была любовь. В конце концов, изоляция и непредсказуемость жизни на кофейной плантации стали слишком тяжелы для Сары. Но поместье Кабури было источником средств существования Джека, его родиной и его наследием. Его резкий, неудержимый ритм жизни пульсировал в его венах как насыщенный темный экспрессо. Он знал, что Лили тоже чувствовала это, его горячий, пенистый водоворот магии и безумия. Именно поэтому она любила танцевать, и он не собирался стоять и наблюдать, как вся её чистая, живая сущность смыта только потому, что она провела большую часть своего времени вдали от плантации.
— Может, если у меня будут более хорошие оценки в этом году, — продолжила Лили.
И это было изначально. Структура, форма, функции, дисциплина. Не то чтобы это было плохо для ребёнка, но всё, что выходило за эти нормы, было отсечено и отброшено. Он наблюдал, как точно так же с его брака смывается радость и счастье, пока он не стал похож на дуршлаг, полный оттаявших мороженых овощей без цвета и вкуса. Сара оставила мало места для радости, для простых моментов, чтобы просто быть, и сейчас она делала то же самое с Лили. У неё был соответствующий план для их дочери, и он не включал личные пристрастия.
