Пароход «Клим Ворошилов» бойко шлепал плицами по волжской воде. Яшин прошелся по нижней палубе, приоткрыл дверь в машинное отделение. Огромные блестящие от смазки шатуны двигались взад-вперед, что-то мягко хлюпало и шипело.
Пассажиры не должны были сюда заглядывать. Яшин всего лишь хотел спросить, где камбуз. Масленщик столкнулся в дверях с Яшиным лицом к лицу и на минуту потерялся, увидев военно-морскую форму. Будто вспомнив что-то, молча повернулся и исчез в чреве машинного отделения. Яшин аккуратно прикрыл дверь и вернулся в каюту.
Каюта располагалась в середине парохода, двумя блеклыми иллюминаторами выходила в коридор. Из них были видны только кусок стены и огнетушитель, подвешенный на скобах.
Без стука зашел Агалецкий, как и Яшин, старший политрук.
— Пойдем к старпому, насчет кают, — с места сказал он. — Офицеры мы или кто?
Старпом вначале призадумался, но после того, как офицеры выложили на стол пачку табаку и две пачки папирос, выделил каюты первого класса по правому борту.
Пока обустраивались в новых каютах, пароход подошел к Жигулям. Берег был совсем близко, метрах в двадцати-тридцати. Вышли на палубу.
Красота Жигулей захватила дух. Яшин был здесь впервые. Ни о чем не хотелось говорить. Молча курили, опершись на леер.
Агалецкий знал, что Яшин поэт, что прибыл с Балтики, участвовал в боях, но в Ульяновске был в странной должности инструктора по снабжению культпросветимуществом политического отдела Волжской военной флотилии. Сейчас они оба направлялись в Сталинград. Нижнюю Волгу уже бомбили и на подходе к Куйбышеву, Агалецкий проинструктировал Яшина: в случае попадания бомбы и явной возможности гибели парохода, прыгать в воду с борта, противоположного от крена. Прыгать как можно дальше и отплывать немедленно, по возможности используя струю от гребных колес; при пулеметном обстреле — немедленно уходить с верхней палубы.
В Куйбышеве бесцельно стояли почти сутки. Что-то грузили, что-то выгружали. Когда отправится пароход, никто толком не знал. Даже знакомый старпом. Отошли под вечер 12 августа. А ночью опять стояли. Яшин вел дневник, времени было много, и он выплескивал свое неудовольствие на бумагу.
«12 августа 1942 года. Пароход красят в стальной цвет на ходу. Не хуже ли это: так он скорей будет походить на военное судно, а маскировка — как? Навстречу идут буксиры и баржи, «замаскированные» веточками, березками, — десять березок на пароход. Форму соблюли кое-как — и ладно. Король голый».
Пароходам, которым удалось подняться выше Саратова, почти ничего не грозило. Главное для них уже позади. К испытаниям должны были готовиться те, кто двигался вниз, в Сталинград. Как «Клим Ворошилов».
«13 августа. Отошли от Алексеевского затона. Пароход обсадили ивняком. Капитанскую рубку обшили тесом. Засыпали песок меж досок».
Яшину все эти приготовления казались какими-то неуклюжими, нелепыми, излишними. Встречать опасность, воевать он привык по-другому.
На Ленинградском фронте Яшин не раз был под артобстрелом. Участвовал и в настоящих боях — в окопе.
Однажды, под Ижерами, в составе отряда в 15 человек пошел в разведку. Попали в западню, немцы рассекли отряд на две группы. В своей группе Яшин взял командование на себя. Пробились к своим с боем. В дневнике Яшин записал: «Скажу прямо: не будь меня, погибли бы люди… Не будь я писателем, знаю, я был бы представлен к награде за эту разведку с учетом моего участия в предыдущих боях». А чуть позже написал стихотворение:
Заране знать хотел, бывало,
Как поведу себя в боях:
Не осрамлюсь ли поначалу…
И убедился, встав под дуло,
Хлебнув и горя и огня,
Что сердце не захолонуло,
Кровь не свернулась у меня…
Заканчивается стихотворение словами: «Кто эти чувства не изведал, тот просто не был на войне».
С Ленинградского фронта Яшин был направлен в Волжскую военную флотилию. Здесь народ был в основном необстрелянный. Особенно политотдельцы, с которыми общался Яшин в Ульяновске. Всем им еще только предстояло хлебнуть того, что уже по горло хлебнул Яшин. Поэтому многое на Волге его раздражало.
«14 августа. Пароход «Станиславский» пришел в Саратов побитый, но оказалось — от столкновения. А народ-то глядит с уважением и на пароход, и на капитана: дескать, спас свой корабль».
Раздражался Яшин еще и потому, что в Сталинград он был направлен выпускать многотиражную газету. Он умел это делать, выпускал на Ленинградском фронте «Залп балтийцев», но считал, что должен быть просто писателем, фронтовым поэтом. «Политотдельцы никак не хотят понять, — на страницах дневника Яшин порой словно жаловался самому себе, — что работа писателя, если он истинный труженик, требует напряжения всех сил, и она больше, чем работа любого начальника ПО. Ею нельзя заниматься по совместительству, если не быть любителем. А работа эта нужна войне больше, чем работа редактора многотиражки, которую может нести любой».
На Ленинградском фронте Яшин был несколько месяцев освобожденным писателем. То есть, уходил на передовую, встречался с краснофлотцами, писал стихи и читал их в окопах. Знал, что слово поэта ярче и острей, чем газетная статья. Поэту не надо, набрав материал, бежать в тыл, в свою редакцию, чтоб назавтра появилась заметка. Поэт мог остаться в окопах, принять бой, а затем где-нибудь в холодном политотдельском помещении несколько дней подряд писать стихи, рифмуя имена своих героев. Потом прочесть им же — если живы к тому времени.
