Не преступление ли — отыскивать смешное в страшном?
Не кощунство ли — весело улыбаться там, где следовало бы рвать волосы, посыпать пеплом главу, бия себя в грудь, и, опустившись на колени возле вырытой могилы, долго неутешно рыдать?..
Вот два вопроса, которые были бы совершенно правильны, если бы… около нас был, действительно, настоящий труп.
Но Россия — не труп. Долго хлопотали, много сделали для того, чтобы превратить ее в неподвижное, гниющее, мертвое тело, однако — руки коротки у горе-хирургов. Пациентка все-таки жива.
У нее выпустили кровь, — новая кровь разольется по жилам и могучими бодрыми толчками пробудит к деятельности затихшее сердце.
Ей выкололи глаза, а она уже начинает прозревать.
Вырезали язык, а она говорит. Пока еще тихо, бессвязно, но будет час, загремит ее голос, как гром, и многие подлецы и шулера задрожат от ужаса, а для нас это будет раскатом весеннего грома, за которым следует бодрый, теплый дождик, освежающий, смывающий всю грязь.
Ей отрезали руки, ноги… Ничего! Придет час — срастется все. Еще крепче будет.
Ну, видите? При чем же здесь битье в грудь и посыпание скорбных глав пеплом?..
Значит, смеяться можно.
Больше того, — смеяться должно. Потому что у нас один выбор: или пойти с тоски повеситься на крючке от украденной иконы, или — весело, рассыпчато рассмеяться.
* * *
Здесь, перед вами — «очерки нового быта», выкованного мозолистыми руками пролетариата: Зиновьева, Троцкого и Ко…
Аркадий Аверченко
Контроль над производством
Один из краеугольных камней грядущего рая на земле — Третьего Интернационала, это:
— Контроль над производством. Твердо знаю, во что эта штука выльется.
* * *
Писатель только что уселся за письменный стол, как ему доложили:
— Рабочие какие-то пришли.
— Пусть войдут. Что вам угодно, господа?
— Так что мы рабочий контроль над производством. Выборные.
— Контроль? Над каким производством?
— Над вашим.
— Какое же у меня производство? Я пишу рассказы, фельетоны… Это контролю не поддается.
— Все вы так говорите! Мы выборные от типографии и артели газетчиков, и мы будем контролировать ваше производство.
— Виноват… Как же вы будете осуществлять контроль?
— Очень просто. Вот мы усаживаемся около вас, и… вы, собственно, что будете писать?
— Еще не знаю: темы нет.
— А вы придумайте.
— Хорошо, когда вы уйдете — придумаю.
— Нет, вы эти старые штуки оставьте! Придумывайте сейчас.
— Но не могу же я сосредоточиться, когда две посторонних физиономии…
— Простите, мы вовсе не посторонние физиономии, а рабочий контроль над вашим производством! Ну?
— Что «ну»?
— Думайте скорей.
— Поймите же вы, что всякое творчество — такая интимная вещь…
— Вот этого интимного никак не должно быть! Все должно делаться открыто, на виду и под контролем.
Писатель задумался.
— О чем же это вы призадумались, позвольте узнать?
— Не мешайте! Тему выдумываю.
— Ну, вот и хорошо. Только скорее думайте! Ну! придумали?
— Да что вы меня в шею гоните.
— На то мы и контроль, чтобы время зря не пропадало. Ну, живей, живей!..
— Поймите вы, что не могу я так сосредоточиться, когда вы каждую секунду с разговорами пристаете!
Рабочий контроль притих и принялся с любопытством разглядывать лицо призадумавшегося писателя.
А писатель в это время тер голову, почесывал у себя за ухом, крякал и, наконец, вскочил в отчаянии:
— Да поймите же вы, что нельзя думать, когда четыре глаза уставились на тебя, как баран на новые ворота.
Рабочий контроль переглянулся.
— Замечаете, товарищ? Форменный саботаж! То ему не разговаривай, то не смотри на него, а то он еще, пожалуй, и дышать запретит! Небось, когда нас не было — писал! Тогда можно было, а теперь нельзя? Под контролем-то, небось, трудно! Когда все на виду, без обману, — тогда и голова не работает?!.. Хорошо-с!.. Так мы и доложим, куда следует!
Рабочий контроль встал и, оскорбленный до глубины души, топоча ногами, вышел.
* * *
От автора.
В доброе старое время подобные произведения кончались так:
«…На этом месте писатель проснулся, весь облитый холодным потом».
Увы! Я кончить так не могу.
Потому что хотя мы и обливаемся холодным потом, но и на шестом году еще не проснулись.
43-го числа.
Если в Петербурге кто сейчас и в моде, — так это мы, собаки.
О нас только и разговоров, наше имя у всех на устах. На каждом шагу слышим:
— Собачья жизнь! В квартире собачий холод! Голоден, как собака! Собаке — собачья смерть!
А однажды я сама, своими ушами слышала:
— Писатель Горький стоит перед советской властью на задних лапках.
Так что отныне я могу называть Горького коллегой: оба пишем, оба умеем на задних лапках стоять.
* * *
53-го этого месяца.
Не только мы, но и наш язык стал входить в моду.
Один человек шел по улицам и говорит другому:
— Вот пошел глав кав арм.
Услышав собачьи звуки, я вежливо ответила: «гав, гав, арр!», но потом приятельницы объяснили мне, что я ввязалась в разговор совершенно неуместно. Люди разговаривали о главнокомандующем кавказской армией.
* * *
0027-го числа.
Разговору о нас много, а жрать нечего.
Мой хозяин раньше хоть корочку хлеба швырял на пол, а теперь я по целым часам сижу против стола и все время так виляю хвостом, что он даже делается горячий. Намек прозрачный, но хозяин делает вид, что не понимает…
