Удалов вошел в кабинет к Николаю Белосельскому. Вернее, ворвался, потому что был вне себя.
— Коля! — воскликнул он с порога. — Я больше не могу.
Предгор Белосельский отложил карандаш, которым делал пометки на бумагах, пришедших с утренней почтой, ласково улыбнулся и спросил:
— Что случилось, Корнелий?
Когда-то предгор учился с Удаловым в одном классе, и их дружеские отношения, сохранившиеся в зрелые годы, не мешали взаимному уважению и не нарушали их принципиальности.
— Я получил сегодня утром восемь новых форм отчетности, четыре срочные анкеты по шестьсот пунктов в каждой, не считая сорока трех прочих документов и инструкций.
С этими словами Удалов поставил на стол предгора объемистый портфель, щелкнул замками, наклонил, и гора бумаг вывалилась на стол.
— Ну чем я могу тебе помочь, — вздохнул Белосельский, который сразу все понял. — Я сам завален бумагами — работать некогда.
— Так мы перестраиваемся или не перестраиваемся? — спросил Удалов. — Неужели ты не понимаешь, Коля, что бюрократы нас скоро погребут под бумагами? Бумаги нужны им для того, чтобы оправдать свое бессмысленное существование. А мы терпим.
— Мы боремся, — сообщил Белосельский. — Три дня назад мы уговорили Горагропром сократить на шесть процентов квартальную отчетность. После долгого боя они согласились.
— Ну и что?
— А то, что оставшиеся девяносто четыре процента они увеличили втрое в объеме.
— Надо разогнать.
— Мы не можем разогнать, — сказал Белосельский. — Все наши организации подчиняются вышестоящим организациям, а все вышестоящие организации подчиняются очень высоко стоящим организациям, и так до министерств…
— Тогда подаю заявление о пенсии, — заявил Удалов. — Я уже три дня не был на стройплощадке. У меня рука сохнет.
— Так не пойдет, — сказал Белосельский. — Своим капитулянтским шагом ты лишаешь меня союзников. Мы должны думать, а не плакать.
— Тогда думай! — закричал Удалов. — Тебя же для этого сделали городским начальником.
— Если бы я знал! — с тоской произнес Белосельский и, подойдя к окну, вжался горячим лбом в стекло. Ему хотелось плакать.
— Простите, друзья, — раздался голос от двери. Там стоял незаметно вошедший в кабинет профессор Лев Христофорович Минц.
— Заходите, Лев Христофорович, — откликнулся Белосельский. — Беда у нас общая, хоть от вас и далекая.
— Я все слышал, — сказал Минц. — Но не понимаю, почему такая безысходность?
— Бюрократия непобедима, — ответил Белосельский.
— Вы не правы. К этой проблеме надо подойти научно, чего вы не сделали.
— Но как?
— Отыскать причинно-следственные связи, — пояснил профессор. — К примеру, если я собираюсь морить тараканов, я первым делом выявляю круг их интересов, повадки, намерения. И после этого бью их по самому больному месту.
— Так то ж тараканы! — воскликнул Удалов.
— А тараканы, должен вам сказать, Корнелий Иванович, не менее живучи, чем бюрократы.
— Что же вы предлагаете? — спросил Белосельский.
— Я предлагаю задуматься. В чем сила бюрократа?.. Ну? Ну?
Друзья задумались.
— В связях, — произнес наконец Белосельский.
— В нежелании заниматься дедом, — сказал Удалов.
— Все это правильно, но не это главное. Объективная сила бюрократии заключается в том, что она владеет бумагой. А бумага, в свою очередь, имеет в нашем обществе магическую силу. Особенно если она снабжена подписью и печатью. При взгляде на такую бумагу самые смелые люди теряют присутствие духа, цветы засыхают, заводы останавливаются, поезда сталкиваются с самолетами, писатели вместо хороших книг пишут нужные книги, художники изображают на холстах сцены коллективного восторга, миллионы людей покорно снимаются с насиженных мест и отправляются в теплушках, куда велит бумага…
— Понял, — перебил профессора Удалов. — Нужно запретить учить будущих бюрократов читать и писать. Оставим их неграмотными!
— Они уже грамотные, — сказал Белосельский.
А Минц добавил:
— К тому же бюрократами не рождаются, ими становятся. И опять же по велению бумаги. Потому я предлагаю лишить нашу бюрократию бумаги!
— Как так лишить? — удивился Белосельский.
— Физически. Не давать им больше бумаги. А не будет бумаги, им не на чем будет писать инструкции и запреты, а вам не на чем будет составлять для них отчетность.
— Но как?
— Вы не можете закрыть все учреждения, вы не можете выгнать бюрократов на улицу. Но в вашей власти отказать им в бумаге. Вся власть Советам!
Слова мудрого Льва Христофоровича запали Белосельскому в душу. Не сразу, а собрав вокруг себя сторонников, обдумав процедуру, он издал указ, радостно встреченный всем населением.
«Отныне и навсегда ни одно учреждение города Великий Гусляр не имеет права держать в своих стенах никакой бумаги, кроме туалетной и предназначенной для написания заявления об уходе (по листку на каждого чиновника)».
Мы не будем описывать здесь, как сложно было перекрыть доступ бумаги в учреждения и конторы, как хитрили и изворачивались руководители этих контор, как пришлось ставить добровольцев на городских заставах, чтобы пресечь контрабанду бумаги из области и даже из Москвы. Но если народ решил, то народ справится!
Бумажный поток был перекрыт. Город вздохнул свободно. Бравые патрули перехватывали врывающийся в город поток бумаги и тут же сдавали в макулатуру. Уже через две недели на эту макулатуру каждый житель города получил по книге Дюма и собранию сочинений писателя Пикуля.