Они появляются неожиданно и так же неожиданно исчезают. Так братья не поступают. Да еще и улыбаются как-то загадочно. Однажды после успешно прошедшего прогона спектакля «Терроризм» мы решили стать родственниками. Ну, то есть они как бы согласились принять меня в свою семью третьим братом. Это родство, надеюсь, не только результат совместной деятельности на ниве отечественного театра, но и еще что-то. Я про них, правда, знаю немного — вроде бы один филолог, другой философ. Доценты в университете в Екатеринбурге (в Ебурге, по их версии), которые вдруг занялись театром. Открыли свою компанию, назвали Театр им. Кристины Орбакайте.
При знакомстве — я делал первую в Москве читку их пьесы «Европа-Азия» — братья вручили, следуя провинциальным повадкам, так знакомым мне, кассеты с какими-то смешными передачами, которые они делали на местном ТВ. Кто их не делал! И я делал и так же, как они, при любом случае сразу вручал знакомым москвичам — мол, и мы не лыком шиты... Что еще я знаю про братьев Пресняковых? Слишком немного, про родственников полагается знать побольше. У них какие-то персидские корни, и за такую неславянскую внешность их в Москве останавливают на каждом углу. Про это написали все издания, и я теперь уже не уверен, правда ли это или часть легенды, сочиненной самими Пресняковыми. И вот теперь я тоже брат. «Давайте только не звать друг друга — «брат!» — а то будет как в одноименном фильме, где, помните, это... как его — с детским лицом... Данила Багров мочит всех подряд», — предложил я и получил порцию улыбки в ответ.
Кстати, эти странные мальчики с загадочными, почти зловещими улыбками, мальчики в кепочках — жертвы и убийцы одновременно. Тихие мальчики с бешеной внутренней температурой, мальчики, лишенные пышных монологов, НЕ «мальчики» Достоевского, рыдающие на могилке заморенного собрата, а другие мальчики — которые взрывают, уничтожают мир вокруг себя. Мальчики-шахиды, мальчики-собаки, мальчики, через чью душу проходит трещина расколовшегося навзничь мира, именно такие мальчики живут во всех или почти всех пресняковских пьесах. Они словно приняли эстафету от того юного розовского романтика из «В поисках радости», который рубил дедовской шашкой полированную мещанскую мебель. Только эти мальчики не столь наивны, как те герои шестидесятых, — они не в мебели видят опасность и направляют свое оружие не против столов и секретеров. Никогда не забуду, как Олег Табаков, игравший того самого рубаку-парня в знаменитом спектакле «Современника», показывал Пете Кислову, который репетировал роль главного героя в спектакле «Изображая жертву», как надо играть таких мальчиков. Временная дуга замкнулась.
Они никогда не говорят, нравится им или не нравится спектакль. Молчат и кивают. И опять улыбаются. Уклончиво отвечают на все вопросы, даже на вопрос: «Который час?» Их любят и при этом побаиваются актеры. Мне кажется, что они — актеры — понимают, что лучше всех своих персонажей сыграли бы сами братья. Вообще их пьесы ставить — какая-то сладостная мука. Эти тексты, как и их авторы, отказываются подчиняться шаблонным приемам и ходам, увиливают, притворяются, загадочно улыбаются — и в конце концов начинают диктовать свои правила, влиять на течение времени. Мы репетировали спектакль «Терроризм» поздно вечером, и вдруг все телефоны, которые актеры сложили на стол помрежа, завибрировали, заерзали, застонали, словно безумные. Это выглядело странно — все вместе, одновременно... Я осторожно взял свой. Голос Табакова: «У вас все в порядке?» Отвечаю: «Да, а что?» — «Беда. Террористы захватили «Норд-Ост»!» В голове промелькнуло: «Они, братцы-то, что — знали?» Они и впрямь часто угадывают события, как-то слишком пугающе точно рифмуют свои тексты и время, вызывая понятную зависть у коллег и упреки в конъюнктуре. А так близкая мне «братская» отдельность и резкое нежелание вписываться во всякого рода коллективные движения и образования, типа «новая, старая или еще какая-нибудь драма», объясняются просто: писательство для них — процесс тихий, интимный, требующий не пьянок у костра с пустопорожними разговорами, а тонкой настройки, чуткого слуха и впечатлений. После многомесячных путешествий братья садятся за новую пьесу и тогда обычно пропадают надолго, найти их совершенно невозможно, они отключаются полностью от того самого мира, частью которого являются, который так пронзительно глядит на нас глазами героев их пьес и... улыбается.
Я ставил «Изображая жертву» дважды — в России и в Америке, с американцами. Зрители на разных сторонах Земли смеялись в одних и тех же местах, в одних и тех же местах затихали, создавая ту самую знаменитую театральную тишину, когда слышно, как пролетает муха, даже если никаких мух нет и в помине... Они — братья — может быть, первые, кто пишет не про нас для них, а просто про нас. Их тексты не нуждаются в специальной транскрипции, им не требуются пояснительные сноски — они одинаково понятны зрителю в Лиссабоне, Нью-Йорке, Москве... В их пьесах нет ни на йоту привычной для нашей литературы торговли этой пресловутой «загадочной русской душой», которую все так уже устали разгадывать. Братья описывают мир, где стерты все границы между Европой и Азией, где измены, предательства и убийства не имеют национальной принадлежности так же, как и забегаловки «Макдоналдс» с их улыбчивыми менеджерами. Здесь героев редко называют по именам, а все больше по порядковому номеру — мужчина 1, мужчина 2, женщина 1, 2, 3... В этом мире полно отчаянья и почти нет никакой надежды. Да и на что надеяться? Один страх сковывает персонажей пресняковского мира, страх — «что это все не кончится никогда»... Впрочем, упреки в чернухе не принимаются. То, что пишут братья Пресняковы, — всегда гомерически смешно. В этом смысле они верны гоголевской традиции: главный герой в их пьесах — смех. Правда, одна пожилая критикесса в статье про «Терроризм» написала, что ей было не смешно, а страшно и что она хотела в авторов спектакля и в актеров на сцене побрызгать баллончиком с нервно-паралитическим газом. Но это ведь тоже в результате очень смешно — только представьте: злая такая старуха лезет на сцену МХТ с газовым баллончиком!
